— Видишь? Этот багрянец? — показывает мама. — Настоящее осеннее небо.
Первая поэтическая строчка, услышанная мною! И я запомнил ее! Настоящее осеннее небо… Или еще: морозный январский день, сумерки — о, эти воспоминания о сумерках убьют меня, ей-Богу, — в окошке уже висит луна, я только что вернулся домой, щеки мои пунцовые от мороза, и я заработал доллар, сгребая снег с тротуара.
— Знаешь, что я приготовила тебе на обед? — сладко воркует мама. — Знаешь, что я приготовила моему трудолюбивому мальчику? Твое любимое зимнее блюдо. Тушеную баранину.
…Ночь. Все воскресенье мы провели в Нью-Йорке, ходили в Радио-Сити, побывали в Чайна-тауне, и вот теперь возвращаемся домой через мост Джорджа Вашингтона. Кратчайший путь из Нью-Йорка в Джерси-Сити лежит через тоннель «Холланд», но я так просил поехать по мосту, да и мама находит подобную поездку «расширяющей кругозор». И поэтому папа делает десятимильный крюк. На переднем сиденье сестра считает вслух многочисленные опоры моста, между которыми натянуты великолепные, расширяющие кругозор тросы, а я засыпаю на заднем сиденье, уткнувшись носом в мамино черное котиковое пальто.
В один из зимних уик-эндов мы всей семьей едем в Лейквуд. Ночь с субботы на воскресенье. На одной из двуспальных кроватей спим мы с отцом, на другой свернулись калачиком мама с Ханной. На рассвете меня будит папа, мы тихо одеваемся и, подобно заключенным, решившимся на побег, бесшумно выскальзываем из комнаты.
— Пойдем, — шепотом говорит отец, жестами показывая мне, что надо надеть пальто и шапку. — Я хочу показать тебе кое-что. Я не говорил тебе, что работал здесь официантом, когда мне было шестнадцать?
Мы выходим из отеля, и папа показывает на безмолвную, изумительной красоты лесную чащу.
— Ну как? — спрашивает отец. Мы идем рядышком — «спортивным шагом» — вдоль серебристого озера. — Дыши глубже. Вдыхай хвойный аромат полной грудью. Это самый лучший воздух на земном шаре — хороший зимний хвойный воздух.
Хороший зимний хвойный воздух — еще один родитель-поэт! Я не испытал бы подобного трепета, даже если бы родился сыном Вордсворта!..
Летом папа остается в городе, а мы втроем отправляемся на побережье, где на месяц снимаем меблированную комнату. Отец присоединится к нам в последние две недели, когда начнется его отпуск… но в это время Джерси-Сити так распухает от влажности, и на город с близлежащих болот обрушиваются такие полчища комаров, что папа после работы трясется по старому разбитому шоссе шестьдесят пять миль — только ради того, чтобы провести ночь с нами в обдуваемой бризом комнате на Брэдли-Бич.
Он приезжает, когда мы уже поужинали. Впрочем, папа ужинать не торопится. Он снимает с себя потемневшую от пота одежду, в которой он целый день кружил по городу, собирая взносы, и надевает плавательный костюм. Я беру полотенце и иду вслед за отцом, который шлепает к пляжу в туфлях с развязанными шнурками. На мне чистенькие шорты и футболка без единого пятнышка, я смыл под душем морскую соль, и мои волосы — мои мальчишечьи кучеряшки, поддающиеся еще гребешку — аккуратно расчесаны на пробор. Вдоль дощатого настила тянутся ржавые железные поручни. Я усаживаюсь на них и смотрю вниз. Там мой папа пересекает в своих туфлях с развязанными шнурками пустынный пляж. Аккуратно расстилает полотенце, кладет часы в правую туфлю, очки — в левую… И вот он готов к погружению в морскую пучину. До сегодняшнего дня я вхожу в воду так, как меня учил отец: сначала погружаю в воду кисти рук, затем смачиваю подмышки, плескаю себе в лицо, осторожно — очень-очень осторожно — выливаю пригоршню воды на затылок… Такой способ действует очень освежающе и одновременно позволяет избежать шокового воздействия холодной воды на организм. Освеженный, избежавший шока, отец оборачивается, комически машет рукой в ту сторону, где, по его мнению, находится его сын, и плюхается спиной в море. Лежит на спине, раскинув руки. Лежит неподвижно — он работает, он вкалывает изо всех сил, и все ради меня, — затем переворачивается, наконец, на живот, шлепает несколько раз руками по воде, нащупывает дно и медленно бредет к берегу. Его короткое мокрое туловище поблескивает под последними лучами солнца, которое садится за горизонт у меня за спиной, в задыхающемся от влажного зноя Нью-Джерси, откуда меня так удачно вывезли.
И таких воспоминаний у меня много, доктор. Очень много. Это я вам про своих родителей рассказываю.
emp
Но… но… но… — дайте-ка я возьму себя в руки — вот уже новое видение. Папа выходит из ванной, яростно массируя затылок и морщась от изжоги.
— Ну, что у вас тут за срочное дело, о котором вам неймется поговорить?
— Нет, ничего… — отвечает мама. — Мы уже обо всем договорились.
Папа укоризненно смотрит на меня. Он живет ради меня, и я это знаю.
— Что он натворил?
— Что было — то было. Мы уже обо всем договорились, слава Богу, — говорит мама. — Сам-то ты как? Сходил?
— Конечно, не сходил.
— Джек, что с тобой будет — с твоими кишками?
— Думаю, они окаменеют — вот что с ними будет.
— Это потому, что ты слишком быстро кушаешь.
— Я не кушаю быстро.
— А как же ты кушаешь — медленно, что ли?
— Я ем нормально.
— Ты ешь как свинья. Кому-то все равно надо сказать тебе об этом.
— Ты иногда выражаешься весьма изысканно. Не замечала?
— Я всего лишь говорю правду, — парирует мама. — Я целый день суечусь на кухне, а ты вечно ешь так, словно спешишь на пожар. А этот — этот решил, что я готовлю недостаточно вкусно. Он предпочитает травиться и путать меня до смерти.
Что он натворил?
— Мне не хочется огорчать тебя, — отвечает мама. — Поэтому давай просто забудем о том, что произошло.
Но мама не может забыть, и потому теперь уже она начинает плакать. Видите ли, ее тоже вряд ли можно назвать самым счастливым человеком в мире. Когда-то мама была стройной девчонкой, которую мальчишки-старшеклассники дразнили «рыжей». В десятилетнем возрасте я просто с ума сходил — так мне нравился мамин школьный альбом. Я хранил его в одном ящике стола вместе с другим сокровищем — коллекцией марок.
Софи Гинская, по прозванью «рыжая»,
Далеко она пойдет, умница бесстыжая.
Это про мою маму!
Кроме того, мама работала в свое время секретаршей у футбольного тренера. По нынешним временам не ахти какая должность, но для молоденькой девушки в годы первой мировой войны это был такой пост, ради которого стоило остаться в Джерси-Сити. Так, во всяком случае, казалось мне, когда я перелистывал страницы маминого школьного альбома, а она, показывая на фотографию темноволосого парня, который за ней ухаживал в юности, говорила (цитирую дословно): «Теперь он крупнейший производитель горчицы в Нью-Йорке». «И я могла выйти замуж за него, а не за папу», — признавалась мне мама по секрету — и не раз. Иногда я воображал, как бы сложилась мамина и моя жизнь, если бы она действительно стала супругой того парня. Как правило, подобные мысли приходили мне в голову, когда папа вел нас обедать в деликатесную на углу. И осматривался и думал про себя: «Мы могли бы быть производителями всей этой горчицы». Похоже, мама моя в эти минуты думала о том же.
— Он кушает хрустящую картошку, — всхлипывает мама и бессильно опускается на стул, чтобы раз и навсегда Выплакать Всю Свою Душу. — Они вместе с Мелвином Вейнером после школы объедаются хрустящим картофелем. Джек, скажи ему… я всего лишь мать… Скажи ему, чем это может закончиться. Алекс, — говорит она пылко, внимательно наблюдая за тем, как я бочком пытаюсь улизнуть из кухни, — Алекс, понос — это только начало. А наешь, чем это кончается? С твоим чувствительным желудком? Знаешь, чем это закончится? Ты будешь ходить с пластмассовым судном, привязанным к твоей попе!
Кому за всю историю человечества удавалось устоять перед слезами женщины?! Моему отцу. Я — второй.
— Слышал, что мама сказала? — поворачивается ко мне отец. — Не ешь после школы хрустящий картофель.
— И вообще никогда его не ешь, — умоляет мама.
— И вообще никогда его не ешь, — повторяет отец.
— И гамбургеры не кушай, — всхлипывает мама.
— И гамбургеры не кушай, — говорит папа.
— Гамбургеры, — говорит мама с омерзением, словно произносит вслух имя Гитлера, — они кладут в них Бог знает что — а он их кушает. Джек, пусть он поклянется не есть эту гадость, пока не поздно.