Поручик вошел в сруб, поглядел, повертелся деловито возле икон.
Выходя оттуда, он сказал бабам:
— Пошлите ко мне этого вашего Парамона Степаныча. Немедленно!
Ушел Канабеевский к себе домой степенно, над чем-то задумавшись.
Был задумчив у себя в избе. Порылся в сумках, досадливо покачал головою: не нашел, видно, того, что искал.
Парамон Степаныч пришел скоро. Влез он в избу, широко расставив ноги, прошел к поручику и, ухмыляясь широким ртом, басом сказал:
— Зравствуй-ка! Звать бабам приказывал?.. Вот он-я!..
— Ты — Парамон? Это ты тут вместо священника орудуешь?
— Я, — ухмыльнулся Парамон Степаныч. — Мало учен, а то и совсем бы хорошо!..
— Ты думаешь, что это хорошо? — нахмурился Канабеевский. — Напрасно!.. Вот ты такой — неграмотный, грязный, да поди еще и пьяница — а лезешь богослуженье совершать!.. Это — хамство! Понимаешь, хамство!..
Парамон Степаныч несколько раз мигнул оторопело, переступил тяжело с ноги на ногу и вздохнул.
Поручик прошелся по комнате, отшвырнул подвернувшуюся под ноги табуретку и круто остановился перед Парамоном Степанычем.
— Ну, как же ты молишься? Как же ты смеешь вместо священника к алтарю лезть?
— Я как молюсь? — вздохнул Парамон Степанович, — обнакновенно как — кои молитвы, тропари там. А главное — апостол. К апостолу голос у меня способный. Покойный отец Василий всегда хвалил... Я ведь с отца Василия и стал молитву править...
— Ты что же, читать умеешь? — немного сконфузившись, переспроси Канабеевский.
— По церковному мало-мало учен. Ну, и гражданскую печать разбираю... Я ведь в псаломщики натакался, да не вышло. Фигура у меня, вишь, корявая. Благочинный приезжал, увидел меня, говорит: неблаголепно...
— Правильно благочинный сказал! — подхватил Канабеевский. — Понимающий человек!
— Конешно! — согласился Парамон Степанович. — Вид у меня не такой. Кабы вид настоящий — был бы у меня карьер жизни.
— Глупости! — фыркнул поручик.
— Это многие из духовенства мне сказывали — про карьер. Потому голос у меня отчаянный...
— Голос — это еще не все! — внушительно отметил Канабеевский. — К голосу многое нужно приложить, а уж потом мечтать о карьере.
— Конешно! — еще раз согласился Парамон Степанович и вздохнул.
Канабеевский помолчал. Оглядел Парамона Степановича с ног до головы, усмехнулся. И с кривой, брезгливой усмешкой сказал:
— Ну, хорошо. Голосом хвастаешься. Ну-ка покажи, прочитай главу какую-нибудь!..
Парамон Степанович весело ухмыльнулся. Обрадовался.
— Это с большим удовольствием! — сказал он. — Откуда желаете?
— Откуда хочешь! — согласился Канабеевский. — Да ты разве наизусть умеешь?
— Умею! — мотнул спутанными лохмами Парамон Степанович.
— Ну, начинай!
Парамон Степанович осторожно прокашлялся. Вышел на середину горницы, постарался составить обе вместе кривые ноги, сложил смиренно волосатые темные жилистые руки на животе, и начал.
И, когда начал — колыхнулся мимо Канабеевского теплый воздух и где-то в углах зашуршало, осыпалось.
— Да-а! — удивленно протянул поручик. — Голосок у тебя изрядный. Апостола ты порядочно читаешь. Что касается до другого, то я сам займусь. У тебя требник или что-нибудь такое имеется?
— Евангелья у меня и потом молитвы разные...
— Неси сюда!
20.
Благовещенье выпадало на среду. В среду утром Канабеевский, чисто выбрившись бритвой-жиллет, в праздничном, помятом от лежанья в сумке френче, строгий, празднично-важный вошел в сруб, где уже поблескивали перед иконами свечечки и где Парамон Степанович с Селифаном наводили порядок. Канабеевский прошел через толпу к престолу, перекрестился, истово приложился к замызганному трепаному евангелию и, воздев очи горе, начал службу как-то по-своему, по-военному: строго, внушительно, скоро. Парамон Степанович озабоченно и смущенно отзванивал ему аминь и жег в жестянке остатки ладана с еловой смолой.
Мужики, заранее оповещенные, что службу будет править офицер, придвинулись поближе к иконам, к Канабеевскому и, слушая его отчетливое, строгое чтение молитв, старательно крестились, до поры до времени храня в себе изумление. Бабы отмахивали поклоны и в перерывах между молитвами, когда поручик с непривычки не сразу попадал, какую прочесть, перешептывались, переглядывались, изредка давились неожиданным, непокорном смешком. Ребятишки протискивались между старшими, толкались, на них строго шипели.
Над головами плавали в сыром воздухе едкие синие дымки. В полутьме между чеканными, холодными звуками поручикова голоса шелестели старушечьи охи и, гулко потрясая полумглу, гудел Парамон Степанович своими возгласами.