В Бело-Ключинском приезжие изрядно наугощались и стали отдыхать. Заседатель с Суздалевым расположились в пятистенной избе промышленного, крепкого хозяина Кокорина. Гости устроились на чистой половине, куда молодуха Кокоринская, Пелагея, месила им мерзлую бруснику для вытрезвления.
Пелагею оба разглядели внимательно. Хмель выползал из них медленно, но на эти дела много ли ума нужно?
Пелагею они задержали у себя. Но, задержав и еще не приступивши к ней с главным, завели они между собою, примерно, такой разговор:
— Ты, Кузьма Васильич, хошь и начальство, а лезь опосля меня!..
— Ловкий ты! — колыхнул животом Веденяпин. — Любишь цветочки!..
— Мне ведь, Кузьма Васильич, здоровье мое тоже что-нибудь стоит! У меня супруга и дети...
— Можешь тогда попоститься!.. Хо-хо!..
— Да не хотелось бы! Оголодал маленько я. А тут ягодка какая! А?..
Разговор на том и кончился. Пелагея в нем ничего не разобрала. Гости на-завтра уехали. Старики Пелагею потом избили. Избил ее и муж, вышедший скоро после этого из тайги.
А спустя некоторое время у Пелагеи открылась болезнь на теле. Когда старухи пригляделись к этой болезни, поняли они, что она дурная.
Пелагея понесла свою ношу в побоях, в попреках. Вместе с нею эту ношу разделили ее дети, рожавшиеся в волдырях, в гнойниках и в младенчестве от бабьего и шаманского леченья тяжко и мучительно умиравшие.
И только Стешка родилась чистенькой, здоровенькой, крепкой. Росла веселой девчонкой-хохотуньей, заневестилась, в Варнацк замуж выпрыгнула. Но вышла бездетной и носила в себе, видимо, неуловимую, непроявлявшуюся болезнь.
Мужа Степанида похоронила скоро и, как решили бабы, заскучала без детей и стала погуливать.
Но тут вышел у нее грех. Спутался с ней варнацкий парень, повозился немного времени — и захворал дурной болезнью. А за ним — другой.
Тогда, глядя на это и вспоминая провалившийся Пелагеин нос, откачнулись от бабенки парни. И стала она кипеть неутолимым жаром, гореть неугасимым пламенем.
Деревни стояли отрезанные от широких дорог. По тракту перестали ездить сверху торговые и служивые люди. Копила в себе Степанида силы женские, дичала, тоскливо ждала.
И тут ее путь скрестился с петлистой дорогой поручика Канабеевского...
25.
Тихую, сонную, полную ожиданий жизнь поручика Канабеевского с треском разорвало появление глупой безносой старухи.
Поручик заметался по горнице, когда ушла Кокориха. Сначала его душила ярость. Хотелось что-нибудь сломать, кого-нибудь избить.
Устинья Николаевна на своей половине слышала, как он бушевал, швырял скамейку, топал ногами, топтался по полу.
Потом, вытеснив ярость, смешавшись с нею, пришел страх.
Поручик торопливо стал стаскивать с себя платье. Он рвал неподатливые пуговицы, сошвырял с себя тужурку, рубашку, нижнюю сорочку. Обнажив свой торс, он внимательно стал оглядывать холенное, белое тело. Он оглядел руки, грудь, живот. Скуля от нетерпения, он пытался прощупать пальцами спину, плечи. Он гладил гладкое, с поблескивающей кожей тело свое, искал прыщиков, предательских признаков болезни.
Потом он скинул с себя остатки одежды и так же оглядел, ощупал ноги.
Нагой стоял он посреди комнаты, слегка поеживался от свежести, от тихих струек, тянувшихся из окон, из дверных щелей.
Осмотрев себя и не найдя ничего подозрительного, он выпрямился, потянулся гибко и легко и вздохнул.
— Ну, слава богу, кажется, уцелел!..
Так начиналось его каждодневное терзание. Каждый день утром он тщательно осматривал, ощупывал свое тело. Достал у хозяев тусклое простеночное зеркало и при помощи своего маленького ухитрился оглядывать свою спину.
Каждое утро просыпался он в поту, замирал от страха, долго не решался оглядеть себя: все боялся найти роковой знак.
И, когда, наконец, решившись, ничего не находил, радостно ухмылялся сам себе, что-нибудь громко вскрикивал, делал нелепые движения — подпрыгивал, скакал, махал приветливо (сам себе!) рукою.
В тот первый день, когда приходила Кокориха, поручик мрачно прошел к хозяевам, напугав своим приходом Устинью Николаевну, и приказал немедленно звать Селифана.