Селифан пришел сконфуженный, опасливо держался подальше от Канабеевского и терся возле двери.
— Ты, мерзавец, почему меня не предупредил, что Степанида сифилитичка? — накинулся на него Канабеевский.
— Я, вашблагородье, хотел было вам отсоветовать, да вы сами слушать не стали! — стал оправдываться Селифан.
— Разве так нужно было говорить?!.. — освирепел поручик. — Мало ли что я не хотел слушать! А раз дело такое — ты обязан был доложить мне подробно. Понимаешь, обязан?!.
— Понимаю, вашблагородье! — сокрушенно согласился Селифан.
— Молчи!.. Не смей перебивать. Ты вот запомни, заруби себе где хочешь: если я, сохрани бог, подцепил болезнь от этой стервы, ты будешь отвечать! Ты мне ответишь!..
— Да я, вашблагородье...
— Молчать!.. Пошел вон!.. Вон, сию минуту!..
Потом Канабеевский немного успокоился (он уже оглядел, освидетельствовал себя), затих, задумался. И в задумчивом этом своем настроении добыл он с угловичка те, забытые, листки — «Стихи и настроения» — охлопнул с них пыль, подчеркнул все прежде написанное жирной чертой и, повздыхав, написал:
«...Жизнь станет не нужной и страшной, если господь не отвратит от меня этого...».
26.
Кокориха Пелагея, еле убрав ноги от разъярившегося поручика, уехала ни с чем обратно в Бело-Ключинское. А приезжала она с делом, от дочки, от Степаниды.
Степаниду третий день трясла лихоманка — видно, продуло ее хиусом острым у родных прорубей, куда уехала она из Варнацка гостить к родителям.
Третий день порывалась она ехать обратно в Варнацк, но горела вся жаром и не могла оторвать тяжелой головы от подушки. А тут пришли в Бело-Ключинское сверху тунгусы, истосковались по спирту, явились погреться. И пока спаивали им остатки самосидки, рассказали они, что неделю назад встретились они с дальними верховскими тунгусами, которые, в свою очередь, недавно выходили к ленским деревням и там услыхали новости: по тайге идут вооруженные люди, крестьян и тунгусов и якутов они не трогают, но ищут каких-то белых, раньше всего офицеров.
Мужики (было это дело в избе у Кокорихи) выслушали весть, порасспросили покрепче тунгусов, потом зашумели между собою. Степанида металась на печи и шум томил ее. И не вникла бы она в мужичьи споры, но под конец галдежа кто-то наставительно сказал:
— Вот што, мужики... Пока што это нам неизвестно, кака опять там камуха ползет... но единственно положить крепко надо: обо всем этом ни Селифашкинской ораве, ни офицеру этому — ни-ни...
Степанида вслушивалась в эти слова. Стала вникать и дальше. И, когда поняла, что что-то скрыть хотят мужики от Канабеевского, а раз скрыть, значит, во вред ему, — завязала себе узелок в бабьем своем уме.
В этот день сильней всего урываться стала в Варнацк. Но мать не пустила. Тогда она матери все поведала и угнала ее, христовым именем, в Варнацк с весточкой к тому, близкому и страшному...
Но вернулась Кокориха перепуганная, смятенная, злая. Рассказала дочери о встрече поручика, про гнев его рассказала, про угрозы.
Степанида рванулась с постели, прыгнула босыми ногами на пол, выпрямилась, руками хрустнула:
— Эвон он как!.. Я к ему с добрым, от всего сердца, а он, как собаку, грозится застрелить!.. Ладно! Ла-адно!..
Потом, покачиваясь, опустилась на пол, обхватила голову руками, затряслась, заплакала, завыла.
Мать испуганно наклонилась к ней, ухватила ее за плечо, потормошила:
— Стешка!.. Степанида!.. Будет тебе! Залазь на постелю! Ишь, дует-то как от дверей, остудишься еще пуще!.. Залазь!...
— Уйди от меня, мать! — оторвав на мгновенье руки от лица, зло попросила Степанида. — Уйди, ради создателя!..
— Ну, чего ты гонишь?.. И пошто ты сокрушаешься? Мало ли что грозился? С сердцов чего не скажешь!.. Не станет он тебя убивать... Да и схорониться можно... И порядков таких нету, чтоб убивать... Ты не бойся!.. Залазь, залазь на постелю-то!..
Степанида дернулась, поглядела на мать:
— Разве я от боязни?.. Ты чего, мать, не понимаешь — пошто лезешь?.. Пошто ты меня растравляешь?.. Смертоньки на меня нету!.. Уж лучше бы убил!..
Она снова склонила голову, врыла ее в сложенные на колени руки и затряслась от рыданий.
Кокориха недоуменно глядела на нее и качала головой.
— О-ох!.. грехи наши тяжкие!..
Через несколько дней, немного оправившись, Степанида принялась за работу и объявила, что в Варнацк, к свекрови, не вернется.
— Поработала я на них!.. — мрачно сказала она. — Глаза бы мои не видывали того самого местечка!..
27.
Солнце начинало крепче и вернее орудовать. Лежал яркий, хрусткий наст. Охотники гонялись за сохатыми. Собаки легко неслись по прочной корке снега, настигали проваливающихся, сбивавших себе ноги до крови великанов. Собаки кружились вокруг них; звонко, безудержно лаяли, ловко увертывались от страшных, лапистых рогов.