В пище Владимир Ильич был неприхотлив. Очень любил гречневую кашу. Я отвоевала для него эту кашу. Немец, профессор Ферстер, долго не хотел ее позволять, но потом согласился.
Владимир Ильич был недоволен тем, что прилетают профессора из-за границы. Он же знал, что они задаром не прилетят. Он говорил, бывало: "Вот уж эти немцы! А сколько они стоят, эти немцы!"
Когда с Ферстером — невропатологом — прилетел еще Клемперер — терапевт, Владимир Ильич нахмурился: "Что это он прилетел, своих врачей у нас нет, что ли? Одного немца мало, так еще двое понадобились. Ну, один
— специалист-невропатолог, а другой-то зачем? Ему и смотреть меня нечего".
Мне хотелось развеселить Владимира Ильича.
Ну, а язык-то вы ему все-таки показали? — спрашиваю.
— Язык показал, — отвечает и громко смеется.
С профессорами он разговаривал по-немецки, шутил, смеялся, руками жестикулировал.
Простой он был и тяготился всякой роскошью. Помню, когда в большой дом перешли, он недоволен был. Шутил: "Вот я какой! Могу на одном балконе вытереться полотенцем, на другом балконе чаю напиться, на третьем позавтракать. Слишком много для меня!"
В большом доме у него была маленькая-маленькая комната. Но его поместили в комнату Надежды Константиновны. Лежал он в новом доме недолго, всего несколько дней, а потом ему разрешили встать…
Проснулась я рано утром, часов в семь, и стала убирать свою постель, повернувшись спиной к двери. Вдруг слышу за собой легкий скрип двери,
шорох.
Поворачиваюсь, а в дверях Владимир Ильич. Стоит, завернувшись в простыню, как какое-то привидение.
И, конечно, по своему обыкновению, первый здоровается: "Здравствуйте! С добрым утром!"
А потом говорит со смехом:
— Дайте-ка мне одеться.
Я стала уговаривать его вернуться в постель, ведь время-то было еще очень раннее.
А он и слышать не хочет.
"Я бы еще раньше, — говорит, — встал, если бы знал, где моя одежда". Пока Владимиру Ильичу врачи не разрешали встать, он с ними не спорил, но раз уж разрешили — кончено!
Никогда не забуду, какой веселый был он в это утро.
Я побежала к Марии Ильиничне и сказала, что Владимир Ильич встал и хочет сейчас же одеться. Она пошла к нему вместе со мной, увидела его в дверях и всплеснула руками:
— Володя!
И закачалась от смеха.
Долго и весело смеялись они оба, а я смотрела и любовалась Владимиром Ильичом — столько в нем было жизни. Потом Мария Ильинична куда-то пошла и принесла ему какую-то полинялую косоворотку. Все наспех надо было раздобывать, сию же минуту. Ведь Владимир Ильич все это время был на ногах, даже присесть не хотел. Мария Ильинична знала, какой он настойчивый, а я впервые в этом убедилась, хотя провела с ним уже немало дней и ночей. Пока лежал, он всему подчинялся беспрекословно, а тут сразу вышел из повиновения. Одевшись, он пошел к умывальнику. До этого времени он мылся над тазом — я ему из кувшина на руки поливала. Так неудобно ему было в постели умываться и зубы чистить.
А тут он дал себе полную волю — все краны перепробовал, брызгался и плескался, сколько душе было угодно.
Восхищался умывальником и всем домом:
— Ах, как хорошо все это сделано! Замечательно!
Скоро он почувствовал, однако, усталость и должен был улечься в постель. В это время пришел доктор Кожевников и, конечно, не похвалил Владимира Ильича за то, что он так много себе позволил в это утро.
Настойчивый был. Вот два случая.
Когда ему разрешили ходить, через неделю была плохая погода, дождь сильный, и он вздумал идти навещать племянницу Ольгу Дмитриевну, которая только весной родилась (а дело было в июне). И вот он решил, что ему надо навестить Ольгу Дмитриевну в маленьком доме, где он прежде лежал. Там жил Дмитрий Ильич с семьей. Он во что бы то ни стало решил идти: "Давайте мне калоши, пальто!" — "Я не знаю, где пальто!" — "Ничего-то вы не знаете!"
И вот он со смехом сам разыскал плащ Марии Ильиничны (накидку) и отправился.
Сколько я ни просила, ни молила — ни за что не хотел остановиться. Раз он решил, то уж кончено.
А второй случай.
Вдруг ему вздумалось, что ему надо принять ванну. До этого ему не делали.
Я, конечно, никак не могла разрешить эту ванну, это не в моей власти.
Он смеялся: "Ну и сестра! Даже такой самостоятельности не может проявить! Не может разрешить ванну".
Вызвали Кожевникова, чтобы это дело уладить. Кожевников сказал, что он ванну разрешит, только не сегодня, а на следующий день, так как сейчас уже двенадцать часов ночи. Владимир Ильич был очень смущен, что он поднял такой переполох, очень извинялся…