– Ну вы сильны! – аж крякнул дядя Евстатий. – А как же их таких смелых выводят?
– Да как и алабаев – струсил, сразу повесят на ближайшей осине или березе.
– Это жестоко!
– Зато разумно. Трусливые собачонки по оврагам от ужаса разбегутся, а стая волков в это время охотника зажрет. Такова жизнь, и с трусами в ней цацкаться нечего. А у нас на Руси волков тьма-тьмущая, и если мы еще их бояться начнем, они не только весь наш скот съедят, но и нас самих сожрут.
Евстатий перекрестился.
– Слава Богу у нас в Болгарии волков мало, и они в своем лесу зайцами, косулями да сернами обходятся, к человеческому жилью не лезут. А у вас, поди, и по дорогам одному ходить опасно?
– Летом обычно тихо, зайцев и кабанов с лосями волкам хватает, а вот зимой, одному, да без быстрого коня из города или села лучше не высовываться. Какой бы ты ловкий и сильный не был, со стаей волков тебе не сладить. А залезешь на дерево, они тебя долго-долго внизу ожидать будут. У нас бывает, что большая стая оголодавших волков даже и медведя-шатуна зимой на дерево загоняет.
– Надо же! – покрутил головой Евстатий. – А нас больше шакалы беспокоят. Такие звери наглые, человека совершенно не боятся, вечно возле сел и деревень трутся. Весь шакал размером с некрупную лису или мелкую дворняжку, а убытка от него немало. У нас в Болгарии природных озер немного, но мы делаем запруды возле мельниц и разводим там разную водоплавающую птицу. А шакалы тут как тут: воруют домашних гусей, уток, а с их подрезанными крыльями от шакала не улетишь. Кур мы перестали даже днем на улицу выпускать – как пить дать эти гады утащат. Привязанную к колышку козу одну пастись не оставишь – если не убьют, так обкусают кругом, сама потом издохнет. И собаку на шакалов не натравишь, она одна, а их стая, тоже могут покалечить. Словом, от шакалов сплошной убыток, хоть они и невелики. А русская псовая борзая смогла бы приструнить шакалов?
– Работает же она по лисе, наловчилась бы и шакалам хребты ломать. Думаю, и алабаи с удовольствием бы позабавились, передушив этой погани десяток-другой.
– Эх, хороши собаки на Руси!
– А люди-то еще лучше! – улыбаясь, заявил я.
За это еще выпили, благо ракии у меня в сумках было немало. Перед этим сгоняли молодого к телеге еще и за харчами, и теперь весело закусывали копченой колбасой с серым хлебом. Матей только завистливо сглатывал, на нас глядя. Ему ни пива, ни сухого вина никто не припас, а не пил, к закуске примащиваться нечего – жди Пловдива.
Вдруг мимо нас пронеслись два всадника. Я поднял глаза, повернулся и заорал им вслед, маша руками, как мельница:
– Богуслав! Ваня! Я здесь!
Всадники уже неторопливо развернулись, подъехали, спешились и пошли со мной рядом.
– Ты куда пропал? И Марфу куда-то дел. Издохла она что ли от твоего лечения? – неласково осведомился Богуслав.
Ване на собачью судьбу было наплевать, он весь сиял, что я нашелся живой-здоровый и все лез с объятиями.
– Мастер, а он говорил, что тебя уж зарезали по дороге. Перепугал меня до смерти!
У меня душа тоже пела: друзья не бросили, вернулись за мной. Евстатий сказал Матею:
– Да, русские своих не бросают! – после чего неожиданно дал парню подзатыльник.
Тот отбежал в сторону, и обиженно оттуда крикнул:
– Всю жизнь, что ли теперь вспоминать будешь?
Видать была за молодцем какая-то паскудная проделка! Но я вникать не стал, а набулькал побратиму ракии. Евстатий сунул Славе закусон и ему тоже было налито. Дружба народов расцвела буйным цветом. Я решил передохнуть от возлияний, а Иван загнусил противным голосом:
– А мне что же? Опять за конями присматривать? Могли бы и налить, пока Наины рядом нету.
Мы в три голоса рявкнули:
– Молод еще! За конями пригляди! – словом единодушие было полным, русские и болгары общность на века!
Вскоре появились купола православных церквей Пловдива. Весь болгарский караван сделал небольшой крюк и завез мою Марфу на постоялый двор. Простились с новым другом Евстатием, я вернул телогреечку, отдал обещанный милиарисий, и мы расстались довольные друг другом. Марфа стремительно выздоравливала, понос исчез, и уже могла идти самостоятельно, а комната для нас была готова.
Наши женщины бегали по пловдивским рынкам, одевая Ванчу. У Марфы начал проявляться аппетит – болезнь отступала. Дело близилось к обеду, и мне пришлось собаке в еде отказать.
– Ты, Марфуш, меня извини, но еды я тебе до завтра дать не могу – боюсь твоя болезнь полыхнет пуще прежнего. Пей пока воду, целее будешь.
Умная подруга не спорила, но глядела такими горестными глазами, будто голодала уже год. Мне ее было ужасно жалко, и хотелось дать ей хоть какой-то еды, но я наступил на горло собственной неразумной жалистности и сказал: