– До обеда еще далеко…, – потупился сервитьор.
Я хорошо знал цену этим разглагольствованиям. Сейчас он будет мне морочить голову минут десять (я сейчас попробую уговорить повара, сами понимаете какие трудности с готовыми кушаньями во внеурочное время), а потом с разнообразными ужимками и лицом благодетеля вынесет с кухни какую-нибудь жранину, которая там валялась изначально и ее нужно было просто подать. Все это делается в расчете на щедрые чаевые. Но со мной этот номер не пройдет – мы не первый день в пути, и в каких только харчевнях, корчмах и трактирах не едали! А уж ваших хитромудрых рож навидались вволю, и все ваши приемчики по вымоганию денег с посетителей знаем назубок.
Поэтому я рявкнул:
– Еще одно лишнее слово, и мы, русские бояре, уходим в другое место! Никаких денег не даем и еще навешиваем тебе за хамство на прощанье тумаков и зуботычин!
Официант сразу струхнул и залебезил.
– Я хотел вас уважить…
Понимает, гнида, что русские шутить не любят! Для усиления должного эффекта в ответ послышалось наше дружное рычание: русские не хотели зря тратить слова! Половой вытянулся во фрунт, и четко доложил:
– Жареные колбаски и ножка от вареной курицы в наличии!
Вот то-то же мне!
– Тащи и то, и другое по порции. Да побыстрее! И гляди, хлеб не забудь.
Все было махом подано. Что же налить экскурсоводу? Ванино молодое и слабенькое винцо его не проймет, это только так – рот помазать, Богуславова ракия может повторно заломать, остается только мой сомнительный портвейн. Решено! И я налил болгарину полный стакан смеси неизвестно чего неизвестно с чем. Сейчас с ударной дозы его отпустит, а уж дальше просто отполируем ему самочувствие маленькими порциями.
Плеснул и себе полстакашка, остальные меня поддержали.
– Может хоть про Филиппа Македонского, который сделал из Пловдива крупный город, успею перед этим рассказать? – уже задумчиво крутя в руке бокал, спросил экскурсовод.
– За дружбу народов! – гаркнул Богуслав, которому позарез надо было отвлечь Ивана от неприятных воспоминаний о религиозном диспуте и для этого годились любые увертки. – А о Филиппе потом расскажешь.
Под это и выпили.
Вид у болгарина вначале был слегка ошеломленный – уж больно доза была хороша, но на глазах улучшился: прошла трясучка, стал более уверенным взгляд, и как-то, даже слегка изменился в лучшую сторону цвет носа.
– Тебя как звать-величать, дядя? – поинтересовался Иван. – А то неловко как-то выпивать с неизвестным человеком.
Может быть по болгарским обычаям было и не принято сообщать свое имя первому встречному, но экскурсовод с супердозы портвяги уже раздухарился и взялся разливаться соловьем.
– Стояном меня кличут, – сообщил ранее неизвестный дядя, торопливо обгладывая куриную ногу, – раньше служил писцом в городской управе и был женат, а ныне всего лишился.
Господи, да он еще и голоден!
– Что ж за злая непруха с тобой приключилась? – принялся вникать в чужие горести наш красавец, невзначай подливая Стояну огненной воды из моего кувшинчика.
– По службе наветы и происки врагов, а в семейном разладе виновата моя бывшая жена Гиздана.
Мы переглянулись. Нам с Богуславом, матерым, битым и тертым жизнью мужикам, все было понятно: из управы поперли из-за постоянных запоев, а жена не стала терпеть рядом с собой постоянно пьяную рожу, вдобавок переставшую приносить домой деньги. Ваня же сделал из рассказанного какие-то свои, совершенно неожиданные выводы.
– А что ж за враги ходят к вам на службу? Византийцы или половцы? А может печенеги где тут у вас до сих пор задержались и все не уймутся?
Стоян аж поперхнулся удивленный такой юношеской наивностью. Зато очередной Ванин перл просто потряс болгарина до глубины души.
– А Гиздана, она, видать, как есть …издана, – заменил наш грубоватый и склонный к простонародным непристойным выражениям юноша первую букву женского имени, – что с нее возьмешь! Детки-то у вас есть?
Стоян прокашлялся, отхлебнул из стакана и доложил:
– Было трое, двоих младшеньких злые болезни прибрали, а старший пошел купаться на реку Марицу с ровесниками и утоп. Мать моя померла года три назад, а отца давно уж Господь прибрал. Вот я и остался на старости лет один одинешенек.
– А сколько же тебе лет, старинушка? – спросил разморенный ракией Богуслав.
– Скоро уж сорок восемь годков будет, пора на кладбище собираться, – ответствовал утомленный жизнью старинушка.
Мы со Славой аж фыркнули от неожиданности! Ишь как пьянка закрутила и испохабила мужика! А ведь по юности, похоже, был недурен собой. Ваню эти болгарские закидоны поразили еще больше.