Я остановился у задней стены мельницы, возле самой плотины, там, где вода вливалась в позеленевший жёлоб. Остановился и окинул взглядом местность — тот ландшафт, что окружал владения дедушки Колю. Окинул взглядом, говорю я, но не подумайте, что мне захотелось насладиться красотой природы или помечтать под журчание речных струй. Отнюдь нет. Я слишком трудно мирюсь с контрастами мироздания. С одной стороны, потрясающее зрелище крайней нищеты и лишений, с другой — холодное бесчувствие природы к человеческим страданиям!.. Не ждите от меня описаний того, как приятен был воздух, как сверкала, извиваясь, река, как благоухали травы, как заливались соловьи и другие пернатые. Я мало понимаю в этих вещах и потому могу наделать ошибок, говорю я, так как если начну описывать все подряд, то едва ли умолчу о волчице и дурмане, о вонючих зеленых лужах, об отвратительных жабах и гадах, которыми они кишат, о карканье надоедливых галок, о полуголых, перепачканных детишках дедушки Колю, бродивших по пояс в зловонной грязи, и об его осле, который с философским спокойствием пасся на жнивье возле мельницы.
Я огляделся, но не увидел поблизости ни бабушки Первы, ни бабушки Митры. Тогда я лег ничком в траву — немного отдохнуть. У меня было тяжело на душе. «Отчего судьба — такая злая мачеха! — думал я. — Отчего одному она благоволит, а другому — не тут-то было? Зачем все эти муки, страдания, противоречия в полном лжи мире? И вообще, зачем этот мир? Почему между людьми, в отличие от животных, такое неравенство? Ведь они существа разумные, а не какой-нибудь бессловесный скот! И вдруг эти жестокие муки!..»
Углубленный в размышления над этими неразрешимыми вопросами, я вдруг услышал поблизости человеческий голос. Прислушавшись, обнаружил, что говорящий находится в заросли ивняка. Войдя в нее и раздвинув ветви, увидел на берегу, под обрывом, у излучины реки обеих старушек. Бабушка Перва стояла в воде и, зажав между колен перёд рваного платья, колотила деревянным вальком мокрое белье; часть его лежала на камне перед ней, уже выстиранная и скрученная в жгуты. Сзади платье ее полоскалось в воде. Против нее, поникнув головой и сгорбившись, сидела на камне бабушка Митра. Посошок неподвижно застыл в ее руке. Она ничего не делала, да и какой работы ждать от такой древней старухи? К тому же имей она даже возможность работать, так и то пальцем не пошевелила бы в этот день: ведь были «горештники»! В такой праздник бабушка Митра нитки в иголку не вдела бы, будь у нее даже хорошее зрение. А бабушка Перва продолжала делать свое дело: возьмет штуку белья, прополощет, выжмет своими крепкими руками и давай колотить вальком. Снова выполощет, перевернет, скрутит жгутом и опять колотит.
Я подкрался поближе, притаился за ивами так, чтоб меня не было видно, и стал прислушиваться к разговору.
— Вот какие дела, Перва, племяннушка моя милая. Плохо это, плохо, да ничего не поделаешь: кто может знать, что его ждет? Этого знать нельзя… Кабы человек знал, когда ему помереть суждено, он бы сам себе могилу выкопал… Да это дело божье… На все его святая воля… Как он хочет, так и будет! Вот хоть меня взять, тетку твою: родилась я на свет по волей божьей — и живу… И не прибирает меня господь… Не надо бы вовсе родиться мне на муку мученскую!.. И от турок, и от хвори, и от бедности, и от злых людей… А вот живу, да и только… Хорошего в этом ничего нет. Да, видно, уж так на роду мне написано!
Так рассуждала бабушка Митра. Бабушка Перва занесла было валек над бельем, но остановилась и, пристально глядя на тетку, сказала:
— Знаю, тетенька, знаю. Как не знать!.. Помню об этом, да все что-то здесь, под сердцем, сосет!.. Горько мне и обидно… Ну, неужто, к примеру сказать, не довольно того, что мы от турок, от басурманов натерпелись… Так нет: теперь свои, христиане, зло сделать норовят. За что они нас обижают? Чего от нас хотят?.. Что они, богатство какое у нас нашли или здоровью нашему, позавидовали?.. Не знаю. Обзавелись мы этой развалиной, — так ты же знаешь, каких мучений стоило нам добыть ее… И им известно — тут ведь выросли… А отнять хотят! Мы ее, к примеру сказать, всю жизнь горбом зарабатывали, чтоб было где на старости лет, голову приклонить… Ну, да что о нас толковать. Да ведь у нас дети… Состарила нас работа, иссушила, так хоть им кров над головой оставим… Зверь, и тот, — медведя ли взять, волка ли, лисицу ль, — приюта ищет и своим детищам логово готовит: среди скал, либо в пещере, либо в какой ни на есть норе… Так нешто наша развалина больше норы? Да ее ногой пни — она рассыпется… Ан нет: и из нее-то нас выжить хотят!
Бабушка Перва прервала стирку, выпрямилась и судорожно перевела дух, словно глотая слезы. Я их не видел издали, но по тому, каким глухим, сдавленным голосом произнесла она последние слова, понял, что слезы против ее воли прорвались наружу. Потом бабушка Перва опустила засученный рукав на правой руке и приложила его к лицу. Для того ли, чтоб отереть пот со лба или влагу, выступившую на глазах, не знаю…