Тут Клативрат прервал монолог ответчика, обратившись с самодовольным видом к судье:
— Послушай меня, господин… Оставь его, пусть болтает. Не обращай внимания на его россказни… Что ни толкуй, а села не переспоришь. «Мельница моя!»— говорит. Нет, не твоя, а сельская, вот как надо сказать. Свою мельницу село у тебя требует… Зачем ага на крестьянской земле ее ставил? И почему с собой не взял? Ну, а уехал, так теперь она крестьянская, вот оно как получается…
Дедушку Колю такое бесстыдство Клативрата потрясло. Душа его переполнилась гневом: на язык просилось столько возражений противнику, что он не знал, с чего начать. Повернувшись снова к судье, он начал так:
— Погоди, господин, дай я скажу… Зачем его слушаешь? Он дурной человек, очень дурной… Медведь кровожадный, вот он кто! Ему человека загубить — раз плюнуть! Я хорошо его знаю, да и все село знает… Разбойник это! Ты не смотри, что он кмет: он через мошенничество кметом стал!.. Днем он кмет, а по ночам ходит — людей грабит: у кого скотину, у кого харчи, у кого сено, у кого деньги отымает. Вот его настоящее ремесло, вот чем он разбогател, так что нынче все село от него стонет!.. И козленок-то, которого он для князя зарезал, и тот краденый… Он его у Кынчо Мандала с Горни-Вира из хлева вытащил! Сам Кынчо знает об этом… Позови его да спроси, коли мне не веришь!.. Украл, а сам селу в счет поставил!..
Дедушка Колю, может быть, продолжал бы и дальше, но сврачевский поп нашел нужным ринуться в бой на выручку своим и напал на врага, озадачив его еще одним обвинением. Выступив вперед и подняв руку, чтобы привлечь к себе внимание судьи, он произнес:
— Знаешь что, господин? Не верь ты ему ни на грош! Ему верить нельзя! Говорю тебе, уж ты меня послушай! А вот лучше спроси его, не крадет ли он сам? Спроси, кто у меня на ниве потраву делает? Не его ли осел, а?.. Так не все ли равно, сам он ворует или осел его. Вред-то из одного дома… Пускай скажет: виноват он или нет? И не разбойники ли оба они вместе с ослом?
Тут сврачевский поп обвел присутствующих торжествующим взглядом и уставился с злобной усмешкой на обвиняемого.
Посошок, на который опирался дедушка Колю, задрожал у него в руках. Левая нога его подломилась, как будто он вторично вывихнул ее, и дедушка Колю, конечно, упал бы, если б не оперся рукой о стену и не оставался в таком положении, пока не пришел немного в себя… Он все стерпел бы, только не это. В чем, в чем, а в воровстве никто не может его обвинить! Уж он ли не берегся от такого греха? Он ли не избегал всякий раз этого соблазна, как укуса ядовитой змеи? Разве сами аги, люди чужой веры, не верили своему рабу — дедушке Колю, как самим себе, и не доверили бы ему какого угодно богатства? А теперь вдруг, на старости лет, его называют разбойником! Приписывают ему то, что всю жизнь было ему всего ненавистней! Дедушка Колю прижал руки к тощей груди, к тому месту, где билось сердце, — ох, как сильно оно билось!.. Что делать? Он и сам не знал. Оправдываться — духу не хватает, молчать — еще хуже! Старик собрался с последними силами и, тяжко вздохнув, начал:
— Зачем ты так говоришь, батюшка?.. Как тебе не грех? Ты в церкви своими руками чашу с причастием держишь… Огонь это!.. Так неужто не боишься, что он тебя опалит?.. Ведь ты хорошо знаешь, как было дело, зачем же кривишь душой? Помнишь, что на большой иконе написано? Там ведь и попы в преисподней, в самом пекле жарятся! О смерти ты не думаешь? Вот что я скажу тебе, господин судья, а ты послушай, разбери да перекрестись!.. Прошлым летом, на самого Ивана Купала, пустил я осла на выгон свой возле мельницы попастись. А выгон этот к самой ниве батюшкиной прилегает. Скотина, известно, никаких правил не ведает: отвязалась, перескочила через плетень — и на батюшкину ниву. Ну что поделаешь: скотина она скотина и есть. Разве ее нарочно научишь по чужим нивам пастись? Не человек ведь: попробуй, втолкуй ей, что мое, что твое… Щипал траву осел тут, там, а потом взял, да на другое место перешел… Да и много ли он там выщипал? Всего-то сколько одно дерево тенью своей покроет!.. Вдруг гляжу: нету скотины! Я туда — сюда; нет нигде, да и только! Пошел на село искать. На повороте, под обрывом, вижу, гонит осла моего Колю — барышник. Подхожу к нему, говорю: «Отдай, он мой», а Колю в ответ: «Я, дескать, его у батюшки купил». Схватил я осла за недоуздок, потащил, а цыган следом идет, и пришли мы втроем к батюшке. «Как же это ты, батюшка, осла моего цыгану продал?» — спрашиваю. А он крутит ус, на меня зло так поглядел, да и говорит: «Я, мол, затем его продал, чтобы убыток покрыть, который он мне причинил, когда на моей ниве пасся». — «Какой же убыток, батюшка? — говорю. — О чем речь? Виданное ли дело — целого осла продавать, чтобы только убыток от его потравы покрыть? Позовем сколько ни на есть крестьян, — говорю, — пойдем посмотрим, какова потрава-то». Пошли. Я гляжу, крестьяне глядят, никакой потравы нет. «Давайте, — крестьяне говорят, — мы вас помирим». — «Что ж, ладно, — говорю. — Определяйте, как по-вашему». Одни говорят: должен ты ему полкутла зерна, другие — целый кутел. А батюшка ни в какую: подавай ему ровно пять кутлов! Зашумели крестьяне, заспорили, загалдели, один — одно, другой — другое, сошлись на трех кутлах. Согласился я… Что поделаешь? Ведь осла за три кутла не купишь… Вот какая была моя кража! Вот за что батюшка меня разбойником называет! Да ведь с этим разбойником поладили… Как же в глаза-то ему глядеть?..