Он понял, что ему задали очень широкий вопрос — вопрос, предоставляющий ему полную возможность высказать все, чем томилось до сих пор его измученное сердце. Он верил, что чем подробней, обстоятельней и откровенней расскажет он о своих страданиях, тем легче убедит начальника помочь ему. Дедушка Колю поправил шапку, чуть не выскользнувшую из подмышки, переменил руки на посошке, взяв его в левую, а правую положив сверху, пошевелил левой ногой, время от времени дрожавшей в коленке, и начал:
— Что ж, господин, коли на то пошло, расскажу. Кому только не рассказывал, а тебе-то уж как не рассказать! И кто же должен меня выслушать, как не ты?! Расскажу все, как есть, от начала до конца. Услышишь — ахнешь от удивления!..
Дело было после спаса, в среду, к вечеру. Гляжу, идет ко мне глашатай. А я как раз плотину мельничную чинил. Небо, понимаешь, нахмурилось, тучами все так и замутилось, будто выжимками новое вино… Ну по всему видать: вот-вот хлынет как из ведра. Много я от этого бед натерпелся, знаю, что из такой тучи — не дождь, а ливень! Как вздуется река, да сорвет плотину, да зальет все кругом — конец! Дай, думаю, починю плотину, а там что бог даст… Только это я, значит, стал плотину поправлять, а глашатай мне: «Добрый вечер!» — «Дай, боже! — отвечаю. — Как живешь?» — «Ничего, — говорит. — А пришел я сказать, что вот кмет посылает тебе повестку из города, — должен ты туда идти. Завтра же прямо с утра, как солнце встанет, ступай в город, к миробою! Вот тебе и бумажка от миробоя, что кмет прислал. Говорит: там как знаешь, только не опаздывай, а то тебе же хуже будет!..» Гляжу я: день кончился, уже смеркаться стало, а погода ненастная, тучи; сейчас польет. Да и город-то не близко… А у меня, сам видишь, ноги никуда, совсем ослабели, не ходят… Да еще беда эта с коленкой… Все несчастья на мою головушку! А что поделаешь? Выходит, надо идти! Откуда мне знать, зачем я понадобился? Дело государственное — шутки плохи! Коли вызывают, поневоле пойдешь!.. И хоть бы предупредили меня вовремя, накануне с вечера или сегодня с утра, а то пожалуйте!.. Ушел глашатай. Сказал я Перве, чтоб подала чего закусить; знаешь, около плотины этой целый день провозился, во рту-то маковой росинки не было. Отрезала мне Перва кусочек хлебца кукурузного, подала луку головку да сольцы маленько; откусил я раза два, — и еда-то в рот не лезет. Времени в обрез, думаю, как бы не опоздать! Пожевал малость да посошок в руку — и пошел. Вдруг ночью дождь как хлынет! Захватил меня на голом месте, прямо в поле: кругом ни деревца, куда бы притулиться. Промок я до нитки! Переждал бы — ан негде; да и некогда. А идти тоже плохо! Дорога глинистая, развезло ее: шаг ступишь — одна нога сюда, другая туда. Будто в тесте!.. Чего я только в ту ночь не вытерпел, пока до города добрался, — одному господу ведомо!
Пришел я в город и — прямо к миробою. А там уж и священник, и кмет, и сельские чорбаджии. Увидели меня, переглянулись — одни подмигивают, другие в усы себе усмехаются… А батюшка рукой знаки им делает. Вижу я, неспроста. Что-то дальше будет?.. Позвали нас к судье — обомлел я: вижу, сидит вместо судьи парнишка безбородый! Я бы ему сотню коз стеречь не доверил — побоялся бы, что они у него по лесу разбегутся. А его людей судить посадили! Ну, известно, каков судья, так он и судит! Упаси господи от суда такого! И давай он меня судить, зачем я мельницу от аги брал: она, мол, сельская! Я просто рот разинул! Какая же сельская, говорю, когда она моя; мне ага ее оставил. Оставил за то, что я служил ему, рабом его был!.. Да нешто втолкуешь?.. Из его-то речей слова человеческого не разберешь! Ты ему свое, а он тебе свое; ты ему-жито, а он тебе — сито! Уж он городил-городил… чего только не плел! И о мотыгах поминал! И о веретенциях о каких-то… Совсем с толку меня сбил… И присудил, чтоб я мельничку свою отдал, — только и делов!.. Ох, одно тебе скажу: от турок плохо было, да и от своих не лучше! Слова сказать не дает: только я рот открою, а он хвать колокольчик да такой трезвон подымет, что твой конь в упряжке. И те зверюги — кмет с попом — напустились на меня, будто орлы на дохлую овцу, — так и норовят очи выклюнуть!..
Вышел я оттуда, господин, сердца не чую! Словно кто в грудь мне кирку всадил! Иду, а сам качаюсь, как пьяный, даром что уж много месяцев ни вином, ни водкой не баловался!.. Будто кто мне ноги подшибает: я шагну, а они дрожат, как лист на тополе!.. Обступили меня двакаты эти самые, как собаки бешеные, прости господи! Тот свое долбит, этот свое. Один сюда, другой туда меня тянет. Просто одурел я от их лопотанья! Один в село за мной притащился. «Дай, — говорит, — мне четыре червонца, я тебе мельницу твою отобью». Думал я, думал, так и сяк прикидывал: что ни говори, а мельница дороже четырех червонцев стоит! Как быть?.. Возьму продам осла, изрежу до последней монетки все мониста, что для детишек низались, да всё соберу, да в город, к меняле. Пересчитаю у него все как есть, заплачу, сколько надо, куплю четыре червонца и двакату отдам. Больше всего монист жалко было: ведь по монетке их собирали… от бабки, от прабабки… и все своими руками рассыпать! Начал я их с кос у девчаток срезать, и так-то мне горько стало, — сам не заметил, как и косы им перерезал. Тяжело, господин, мука это мученская, когда знаешь, что от старины осталось… Руки у меня дрожали, будто родных детей режу! Да хоть бы помогло — ладно! А то… даром пропали, словно ветром сдунуло. Да и ослика жалко мне было: конечно, скотина, а привык я к нему, и он ко мне привык… вместе мы с ним бедовали, выручал он меня то дровишками из лесу, то тем, то другим! Повел его покупатель, а он повернул морду и глядит на нас, будто понимает. Перва и ребятишки от жалости заплакали!..