Grandissimo maestro Verdi[24]. У тебя нет, не может быть врагов! Но если бы, паче чаяния, появился какой-нибудь выродок, то им оказался бы, конечно, сам сатана. Велик бог, Esimio Maestro[25], и все стрелы злого духа бессильны против тебя! Одно… одно только средство может употребить Лукавый, и… весь музыкальный мир оденется в траур… Мы молим всемогущего создателя, и ты моли, Divino Maestro[26], да не допустит он сатану ввести тебя в гостиную, где бай Ганю поет «Ночь ужасна». И когда тончайший слух твой возмутят непонятные тебе дикие, нечеловеческие звуки, злой дух да не откроет тебе с сатанинским смехом ужасную истину: «Ха-ха-ха! Знай, Верди: это одна из арий твоей божественной „Травиаты“! Ха-ха-ха-да-а!»
— Уже поздно, господа, — промолвил застенчиво Илчо, взглянув на свои часы. — Полночь! Идемте домой: бог даст, поговорим о бай Ганю в следующий раз.
— Послушай, Илчо. Скажи мне, пожалуйста: почему ты так не любишь болгарские песни? — спросил Дравичка, когда все встали.
— Кто? Я не люблю? Очень жаль, голубчик, что ты так плохо меня понял. Я способен восхищаться, терять голову, доходить до экстаза, слушая наши прекрасные и печальные народные песни, но только не гнусные пародии на вульгарные заграничные песни, передаваемые всякими бай Ганю в неузнаваемо искалеченном виде, с этими цыганскими форшлагами и раздиранием горла, с пьяными трелями и фиоритурами… У нас есть песни, но нет певцов. Я готов прижать к сердцу врага, если он по-настоящему споет мне песню «Богдан, убей тебя боже» или «Засучи, красавица Вела, белы рукава», и косо взглянуть на друга, если увижу, что он восхищается «Листком зеленым», «Гвоздичкой» и прочими цыганскими прелестями…
— А ты что, Дравичка, молчишь? Разве ты ничего не знаешь о бай Ганю? — обратился один из присутствующих к нашему веселому другу Дравичке с вопросом.
— Как не знать, братец, много кое-чего знаю. Да как расскажешь… — с притворной скромностью ответил тот.
— Как расскажешь? Да кабы мне твой язычок!
— Ну, ладно. Слушайте. Как-то летом, когда я жил в Швейцарии, поехал я в Женлоз. Снял номер в гостинице и пошел пройтись по городу. Город прекрасный, окрестности живописные, величественные. Брожу себе просто так, без всякой цели, глазею налево, направо, прохожу одну улицу за другой и попадаю на площадь, где оперный театр. Гляжу: прямо против меня фешенебельное кафе. Дай, думаю, зайду, отдохну немного. Направо от входа стеклянная витрина с открытым видом на площадь — можно и кофе попить, и поглядеть на прохожих. Вошел — и кого же там вижу? Целых три столика заняты студентами-болгарами! Пойдите доказывайте, что болгарам чужда любовь к изящному! В таком красивом городе, в лучшей его части, в самом фешенебельном кафе заняли самое лучшее место! Шум, дым, весь пол в спичках и непогашенных окурках, стук стаканов, крик, ссоры!.. Тут игра в кости, там в преферанс, с другой стороны — trenta una[27]. Со всех сторон только и слышно: «Шесть и пять!.. Покупай!.. Гони деньги!.. Четыре и один! Эй, чего ко мне в карты заглядываешь!.. Garcon![28] Первые вторых! Пять и пять! Врешь — нету!.. trenta una… Пики!.. Garcon!.. Ты понятия не имеешь о преферансе!.. Не желаю слушать поучений от социалистов!! Два и два!.. А я не желаю слушать поучений от чорбаджий! Хожу козырем!.. Подлец… Garcon! Медалями гордишься, что ли?.. Трефы!.. Ты, видно, с русскими жидами заодно? Господа, балда идет! Ха, ха, ха!.. Garcon, une chope![29] Одолжи еще франк!.. Ты не отдаешь!.. Возьми у кельнера! Четыре и четыре!..»
Человек, которому прилепили не слишком ласковый эпитет балды, вошел в кафе, поклонился студентам, встретившим его, как говорится, с распростертыми объятиями, и остановился, не зная, к какой группе присоединиться, так как все старались привлечь его за свой столик. Такая симпатия к балде показалась мне сперва необъяснимой, но прошло немного времени, и замечания, которыми перебрасывались сидящие за разными столиками по поводу этого лица, рассеяли мое недоумение. Позже я узнал, что балда — родом из Южной Америки, сын аргентинского землевладельца. Богатый юноша. Отец посылает ему пятьсот франков в месяц, и половина этой суммы, с помощью trenta una, расходится по карманам наших студиозусов. И вот за то, что он добродушно позволял себя грабить, находя, видимо, удовольствие в том, чтобы наблюдать любопытные проявления жадности, с которой наши прикарманивали его денежки, ему и был пожалован титул балды.