Я даже спросила, почему нет. Потому что ты не соображаешь, с кем можно говорить, а с кем нет. Кого можно пускать на порог, а кого нет. Ты видела, как я с ними говорил? Ты должна была сделать точно так же. Бедный, подумала я. Через час, через два тебя скрутят. Вслух ничего не сказала. Он попробовал поднять и вынести меня, но куда там. Это и здоровому сильному мужчине удалось бы с трудом — я знаю, надо просто расслабиться, и станешь неподъемной, как былинная тягота земли. Он лег на другой край кровати, выключил лампу. Мне хотелось протянуть руку и потрогать его. Даже сейчас, в такой жуткой, немыслимой ситуации, он был мне родным, его хотелось обнять.
Они приехали только около двух. Я несколько раз засыпала, звонила Жене, маме, которой солгала, что ночую у Жени с Тоней. В дверь стукнула мать и сказала, что они выехали. Я поднялась и стала бродить по комнате. Выдвинула ящик стола, стала перебирать фотографии. Дмитрий тоже встал, молча вырвал у меня пачку фотографий и вышел. В соседней комнате закрылась дверь и затихло.
Он не слышал, как к подъезду подъехала машина. Как на лестнице прозвучали шаги. Как мать открывает дверь, выходит в коридор. Она говорила с ними — долго, минут десять. Мне очень хотелось выйти к ним, но ведь Дима мог проснуться, зайти к себе и закрыться. И я ждала. Вошли двое в синей форме, плотные, но совсем не амбалы, и лица у них были обыкновенные. Я молча показала им на комнату, где лежал Дмитрий. Они плотно закрыли дверь за собой. Было слышно, как они объясняют ему, почему и зачем приехали. Они, казалось, знали о нем все. Пытались усовестить его образованием, стихами, переводами — я никогда не думала, что санитары в психбольницах обращают внимание на пациентов. Они назвали статью закона о психиатрии, дающую право на принудительную госпитализацию. Мы даже не слышали, как они скрутили его. Когда они велели нам принести одежду, Фангорн лежал на кровати со скрученными за спиной руками, наручниками на запястьях. Я надела на него носки и ботинки, помогла заправить рубаху в джинсы, висевшие на нем широкими складками. Ужас в его белых глазах, требования «сопровождения родственников». Я вышла в коридор и спросила у старшего, можно ли мне поехать. Да вы что, сказал он. Вас в больницу не пустят ночью, это режимный объект. Куда вы там денетесь. Накинули на него куртку, шапку, шарф, и вывели. Меня мучит совесть, что мы дали им мало денег.
ВХОДЯЩИЕ. Алёна ИванехаВсё-таки хорошо, сказала мать, что они приехали ночью. Днем этот вывод с заломленными руками видел бы двор. Соседи. Я позвонила Жене, они с Тоней не спали. Мы долго разговаривали, дико хохоча, о разных пустяках и случаях. Потом с матерью пили чай со смородиной. Судя по всему, она испытывала облегчение. Только пробормотала:
— Теперь он нас возненавидит.
Утром я поехала в Кащенку, как назвал ее Женя, в «Третьяковскую галерею». Действительно, похоже: красное здание, построенное довольно затейливо, с переходами, украшениями. Я страшно устала, но доплелась до ворот и там, прислонившись виском к железной решетке, постояла, пока не откроют дверь. На сей раз я не забыла бахилы, как тогда, и мне не пришлось искать по району ближайшую аптеку. Меня пустили. В больничной пижаме его худоба еще резче была заметна, глаза злые и белые, полузакатившиеся, смотрит дико, исподлобья, почти и не смотрит.
Спросила, видел ли он врача. Да, сказал он, и врач отвратительный. А теперь убирайся. Ну, нет. Я же знаю, что кроме меня у него никого нет.
C: \Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Livejournal
Ballerina.doc
Это было осенью, в Севастополе.
Квартира, которую я сняла, обыкновенная, двухкомнатная, правда, ухоженная лучше, чем обычно бывает курортное жилье — чистая, без тараканов, с горячей водой, даже кафельным полом на кухне и в ванной. На подоконнике фарфоровая статуэтка: балерина, изогнувшись, тянула белые фарфоровые руки к белой фарфоровой ноге. Ей было не меньше полусотни лет, этой балерине. Она была юна и хороша собой, и я невольно подумала, что балерина переживет меня, если, конечно, жильцы будут обращаться с ней, как подобает. То есть смотреть и не трогать.
К окну наклонялся платан, раздвигая пальцами веток кучерявые кудри винограда, застилающего стекло. Лучше всего было на балконе. Он отличался от всей квартиры тем, что был белый, скрипучий. Его не коснулся ремонт, в шкафчике тут стояли трехлитровые пустые банки. На нитке висели обычно пляжные полотенца, купальники.
Я выходила на балкон курить, сушила соленые волосы, перебирая их в руке и стряхивая капли с пальцев. Когда темнело, наблюдала за своим отражением в окне застекленной лоджии, оно тоже курило.