— Вон ты о чем? — добродушно сказал Новохатов. — Ну извини!
После упоминания о детишках и жене-инвалиде Новохатов ощутил некий укол раскаяния. Он подумал, что действительно нечего лезть, куда не просят. Нечего строить из себя Печорина. Вадим абсолютно прав. Они взяли его в бригаду, оказали ему доверие, а он с первого раза начал выпендриваться, как благородный герой из халтурного кинофильма. В таком кинофильме герой, свалившись на голову коллективу, невесть откуда взявшись, обязательно сразу начинает наводить порядок и устанавливать справедливость, словно до него тут работали не люди, а сплошь подонки. Учит всех уму-разуму. А кому и по морде даст для куража. Блудливой рукой делаются такие фильмы.
Вадим все еще пыхтел, никак не мог успокоиться, а Сережа молчал и отворачивался. Они курили в затишке возле дома.
— У меня тыщ тоже нет, — сказал Новохатов, — а вот червонец случайно завалялся. Может, отметим мой первый рабочий день?
— Это хорошо, — обрадовался Сергей. — Это правильно. Только нам еще надо в магазин обязательно вернуться.
Вадим распрямился, отпустило его от земли.
— Вернешься, куда ты денешься, не сгорит твой магазин, — заметил он благодушно. — А вот, я вижу, какая-то стекляшка виднеется. Вроде открытая.
Дружно прошагали в летнее кафе зимнего типа. Вошли — а там шашлыками пахнет, народу почти никого, межвременье, четвертый час. Новохатов, вспоминавший о еде, только когда Шурочка звала его к столу, почувствовал, что голоден. Улыбнулся. Это был обнадеживающий признак. «Давно надо было определиться в грузчики», — подумал он.
Ему уютно, безмятежно было сидеть за столом с этими ребятами: с заботливым отцом семейства, угрюмым Вадимом Петровичем, и с бывшим слесарем Сережей, никому не желавшим зла. Чудное ощущение полноты и непрерывности бытия испытал он, вдыхая аромат подгорелого мяса, глядя на озабоченную толстуху кассиршу, сталкиваясь взглядом со взглядами жующих людей, жующих с таким рассеянным выражением, словно мыслями они были далеки от этих тарелок, может быть, на иной планете, ежась от сквознячка из полуоткрытой фрамуги. Смертельная усталость его души дала вдруг трещину, и сквозь эту трещину он заново разглядел обыденную жизнь, которая никогда не кончится, пока мир не рухнет в тартарары. Именно она нетленна. В ее неистребимости свой великий смысл. Все обманет, но не обыденка. «Как славно, как спокойно!» — подумал Новохатов, никак не решаясь сделать глоток вина, именуемого на этикетке пышным словом «Портвейн», да вдобавок «Таврический», но запахом вызывающего в памяти видение длинного ряда гаражей. Он не решался, а Вадим Петрович отхлебнул, и Сережа отхлебнул, и теперь они с удовольствием поедали шашлычок.
— Ты на меня не обижайся, парень, — масленно причмокнув, сказал Вадим. — Ты, я вижу, мужик ничего, но и нас надо понять. Мы ведь не в шашки играем.
— Да чего ты его учишь? — худенький Сережа уже разомлел, и глаза его добродушно раскосились. — Не надо его учить. Он умнее нас с тобой.
— Вижу, что умнее. Так ум уму рознь. Один настоящий, для жизни предназначенный, а другой летучий, игривый, для посиделок годится.
— Горе у меня, ребята, — сообщил Новохатов. — С горя я и в грузчики приперся. Вообще-то у меня другая специальность.
— К нам от счастья никто не ходит, — усмехнулся Сережа. — Думаешь, мы с Петровичем от большого счастья калымим? А какое у тебя горе?
— Жена от меня ушла.
Грузчики переглянулись с пониманием.
— От тебя?
— Ну да. Любимая жена.
— Вот что, Гриня, — Вадим блаженно закурил. Глаза его уже не были сонными, напротив, они сияли отвагой и умом. — Это у тебя полгоря. Горе будет, когда она вернется. Ты думаешь, от нас жены не уходили? Нет такого человека на свете, от которого бы жена не ушла. Но они всегда возвращаются.
— Моя не вернется.
— Вернется. Погуляет и вернется. Это такие существа, что ты их гонишь в дверь, а они лезут в окно. Я верно говорю, Серега?
— Не знаю, — бывший слесарь философски задумался. — Главное, не в том, что вернется или нет. Как ее после этого простить?
— Я прощу, — сказал Новохатов. — Она бы простила.
Приятели опять переглянулись, с оттенком высокомерного превосходства.
— У меня был случай, — сказал Сережа. — Моя раз такое учудила, ахнешь. Брательник у меня гостил двоюродный, в Харькове живет. Парень, правда, видный, красивый. На инженера выучился. Постарше меня на четыре годка. У него в Харькове семья, дети. Когда он в Москву приезжает, то всегда у меня останавливается. И тут, значит, прибыл, не запылился. Гостинцев навез, сальца, колбаски домашней, всякое. На три дня приехал. И на второй день, верите ли, нет, моя-то дура — нырк к нему в постель. А я их натурально застукал. С работы отпросился, чтобы как раз брательника по магазинам поводить. — Сережа, сосредоточась на воспоминании, все же исподтишка наблюдал за произведенным эффектом. — Застукал, значит, прямо на месте преступления. Ну, разогнал их из постели, как водится, пошумел для острастки, а потом говорю брату. Она, говорю, ладно, но ты-то, дурак, чем прельстился. А это, ребята, действительно чудно. Моя-то телка недоёная, баба в платье казенное не влазит, по заказу на свою фигуру шьет, я ее за три раза не обхвачу, с морды тоже не мед, хотя, конечно, когда-то... Ну вот, я и спрашиваю, объясни ты, братец, за чем ты погнался, за какой красотой, чтобы ради этого даже нашу дружбу под сомнение поставить. Мне даже лестно знать.