В однокомнатной квартире — ковры, цветной телевизор, стереомагнитофон «Старк», мягкий диван, покрытый бархатом, и бар, светящийся хрусталем. «Если будет противно — уйду», — утешил себя Новохатов, уже располагаясь на диване, уже берясь за консервную банку, на которой был вытатуирован клещеногий, пучеглазый краб.
Светлана Спиридоновна плавно скользила по комнате, переодетая в полупрозрачный халат, туго ее обтягивающий, сооружала на низеньком столике возле дивана кулинарный шик. Она улыбалась Новохатову, успевала сказать ему два-три сочувственных слова и уносилась на кухню. Была воплощением домашнего уюта и чистоты и вела себя так, будто они с Новохатовым, по крайней мере, старые друзья. И это выглядело естественным, потому что Светлана Спиридоновна не позволяла себе и намека на дешевую фамильярность. Она услужливо, гостеприимно ловила каждое движение Новохатова, предупреждала каждое его несуществующее желание, но и это выходило у нее не назойливо, а как-то само собой разумеющимся. Новохатов. сидел скучный и чуть настороженный. Светлана Спиридоновна его окончательно раскусила, и он не вызывал у нее уважения. Она таких встречала. Нытик. С виду богатырь, воин, а нутро слабенькое, расплывчатое, колеблющееся, как студень. Вечная жертва обстоятельств. Внутренне куражась, она почему-то вспомнила старосту своего курса Петечку Никонова, такого же вот писаного красавца. Была одна уморительная история. Светку Спиридоновну тогда застукали на каких-то, теперь и не вспомнишь, то ли полуамурных, то ли полуфинансовых (с черной кассой связанных) делишках. Ну, конечно, собрание. Разоблачение нечестивицы. Громы и молнии. Возмущение однокурсников. Вопрос об исключении из комсомола. Запугали до смерти. И вот со страху, с отчаяния, со зла Светка, тогда еще совсем неопытная девица, рискнула на первую в своей жизни авантюру. Она встала и со страдальческим лицом (ох, хорошенькая она тогда была), ломая руки, ни с того ни с сего обвинила этого самого Петечку в пособничестве и даже в духовном руководстве всеми ее предосудительными делишками. Петечка Никонов, нежный подросток, маменькин сынок, поначалу от изумления потерял дар речи, потом невразумительно и пылко начал опровергать и вдруг разревелся на виду у всех, как красна девица, которую выдают замуж за немилого. Он был слабодушен и тем спас Светку, потому что товарищи, глядя на хнычущего, стенающего, бьющего себя в грудь старосту, так и не смогли до конца понять, правду он говорит или нет. И этот Гриша с очаровательным, как на витрине магазина лицом — тоже малодушный, жалкий. Чтобы его заарканить, и труда особого не нужно. Нужно лишь терпение. И точная хватка. Всего этого у нее в избытке. Он же не хотел к ней идти, она видела, а пошел. То же будет и дальше. Он будет действовать по ее указке и выполнять все ее капризы, любые, пока ей не надоест эта живая игрушка. А на прощание, в благодарность за услуги, она преподаст ему хороший урок правды — скажет все, что она о нем думает на самом деле. Размазня. Впрочем, в своей жизни Светлана Спиридоновна только однажды встретила мужчину, достойного себя, с которым не могла совладать, да и не пыталась. Слишком он был грозен. Там был другой расклад. Светка ластилась к нему кошкой, стелилась под ноги ковриком, пытаясь изредка укусить за пятку. Он ее укусов даже не замечал. А когда заметил, то сжал ее горло своими тонкими, могучими пальцами, и Светка впервые увидела близко — смерть. Чудом пронесло. Настроение у него было хорошее. Он сказал небрежно: «Ладно, поживи еще немного, стерва!» Незабываемая минута, похожая на все праздники сразу. Он был вольным человеком, сыном удачи, баснословно щедрым и убийственно жестоким. Его жестокость и властность доставляли ей такое полное наслаждение, напитанное гарью проклятий и стонов, что после него все мужчины казались ей слишком пресными. Суд назначил ему пятнадцать лет лишения свободы, и это, сказать по совести, было чересчур мягким наказанием. При последнем свидании он ей сказал: «Жди, стерва, приду!» Она его не ждала, но и забыть, конечно, не могла. Это был ее мужчина, она знала. Других не будет.
— Та-ак, — сказала она певуче. — Что же мы будем пить, Гриша?
Новохатов вгляделся в нее. Чистое, ухоженное лицо, гладкая кожа, милая улыбка, чуть смущенная даже, — никаких следов порока и негодяйства. Может, наврал Сережа? Про торговых людей чего только не напридумывают! А вот же она перед ним — любезная, по-своему благородная. Разумеется, она строит насчет него какие-то планы, у нее своя корысть, но ведет-то она себя безупречно, сама доброта и сочувствие. Мимикрия? Возможно. Но уж лучше такая мимикрия, чем честный удар под ложечку.