У Ванечки Данилова были фантастические замыслы, некоторыми он делился с Тимофеем, но даже он, его друг и соратник, не верил, к примеру, в мечту о «летающем поселке», который Ванечка собирался возвести в горах Кавказа. Впрочем, когда Ванечка об этом рассказывал, когда его бесстрашный ум находил и громоздил друг на друга убедительнейшие доводы, пусть противоречащие здравому смыслу, все казалось возможным. Но стоило Кременцову остаться одному, стоило освободиться от гипноза Ванечкиного метеорического мифотворчества, как он начинал сомневаться и с грустью думать, что друг его, кажется, впал в опаснейшее из заблуждений — искренне поверил в возможную материализацию утопий. Ваня Данилов жил трудно. По распределению, тоже не без помощи Петина, он попал в глухую контору, которая в основном занималась проектированием хозяйственных и подсобных помещений для сельской местности. Там работали угрюмые люди пожилого возраста, уже ничего хорошего не ожидавшие от жизни и озабоченные единственно тем, чтобы успешно и без проколов дотянуть до пенсии. Ванечка в этой конторе задыхался, потеряв перспективу, отчаялся. Хотя, надо сказать, в коллективе его полюбили за добрый нрав и отзывчивое сердце. Ему давали дельные советы, но он, ослепленный тоской, с подрезанными, как он думал, навсегда крыльями, никого не слушал, опять начал куролесить и выпивать и года два провел в бессмысленном топтании на месте.
Ванечка не отомстил профессору Петину и ничего не успел сделать такого, чтобы остаться в памяти грядущих поколений. Рак лимфатических желез сожрал его ровно за девять месяцев. Ни облучение, ни операция не помогли. Как больно он помирал. Кременцов провел с ним одну из последних ночей. Ванечка стонал, требовал вызвать врача и сделать укол, клял все на свете, глаза его на исхудавшем, маленьком личике выражали невыносимую муку. В редкие минуты, когда боль отступала, он молча ловил ртом воздух, последние свои глотки, которыми мог насладиться, и только один раз сказал, что ему жаль помирать так рано, да вдобавок весной.
Сейчас, когда они встретились с Ванечкой возле института, оба были молоды и беспечны, день сиял. Они собирались нести Петину проект «Башни отдохновения» и были полны предвкушением триумфа. В то же время они вроде бы уже и побывали у профессора, знали, чем все кончится, потому радость их была несколько натужной. И разговор они начали заново. «Может, не стоит нам торопиться с этим проектом? — опять, как и много лет назад, засомневался Кременцов. — Ты же понимаешь, Иван, какие неприятности могут выйти. Петин — человек самолюбивый и вздорный». И снова Ванечка его убедил. «Перестань, Тима, не мельтеши, — он успокаивающе улыбнулся другу. — Что́ Петин? Петин другим и не может быть. Но мы все равно пойдем к нему. Ты же знаешь, что пойдем. Другой дороги нет. Мы Петина не минуем. Не его, так еще кого-нибудь, похожего, близнеца. Судьба нас выбрала, а не мы ее. Веселее гляди, брат!» Но в этот раз, в дремотном воспоминании, они до Петина не дошли. Им повстречался Федя Бурков, секретарь комитета комсомола, будущая управленческая звезда. Кременцов не хотел его видеть, потому что все про него знал наперед, но Ванечка, вежливый и контактный, задержался. Бурков спросил: «Ванька, это правда, что твоя жена спуталась с Наумом Орешкиным?» Когда в налетевшей галлюцинации Бурков задал этот наглый, покровительственный вопрос, перед Кременцовым, как пущенная на скоростные обороты пленка, прокрутились кадры их будущих взаимоотношений с этим человеком, нахрапистым, самолюбивым, и он остро пожалел, что не врезал ему в тот же миг блямбу между глаз. А тогда, в их студенческую пору, это было просто и подчас необходимо. У них даже дуэли случались, кулачные дуэли в английском стиле в присутствии друзей-секундантов. Это значительно позже, когда они решили, что достаточно уже окультурились и цивилизовались, все стало сложнее. Желание дать в морду наглецу и хаму много раз вспыхивало в Кременцове, но он научился сдерживать себя, удачное словцо порой било похлеще пощечины; но вот сейчас, внимательно впитывая и домысливая свой сон наяву, он взгрустнул о том, что никогда не давал себе полной воли, даже в самые роковые, пограничные минуты отделывался разве что яростным криком, о котором потом вспоминать было стыдно. То ли дело — припечатать кулаком звериную пасть — и все определилось, и никаких разночтений. «Ты что, ее осуждаешь?» — ответил он вместо Ванечки. «Я не ее осуждаю, а Орешкина. И предлагаю вынести этот вопрос на комсомольское собрание!» Ванечка сгорбился, и взгляд его потух. «Ты бы, Бурков, не лез, куда тебя не просят!» — сказал он. Бурков, уже тогда оттачивавший мастерство пронзительно-демагогических выступлений, повысил голос: «Ах вот как! Ты, наверное, думаешь, что выглядишь благородным человеком, покрывая разнузданность похотливого Наума. Уверяю тебя, что не выглядишь. Ты просто рохля, Иван, и приспособленец. Если мы коллективно не будем давать по рукам таким, как Орешкин, они отберут у нас не только жен, но доберутся и до самого святого». — «Что ты имеешь в виду?» — удивился Ванечка. «Я имею в виду наши идеи, наш образ жизни и, в конечном счете, наше будущее!» Они не нашли, что на это возразить, отдавать свое будущее в руки физкультурника действительно не хотелось. Кременцов, смиряясь перед более целенаправленной волей, только попросил: «Ты, Федя, может, и прав, но все же оставь Ивана в покое. Ему и так несладко». Бурков, блеснув победительным взором, торжествуя, мягко сказал: «Привыкли вы, ребята, думать только о себе. От этого все наши беды. Тянется этот пережиток, как змея, из глуби времен по нашему следу».