Когда он сообщил Кире о своем плане, она сразу и весело согласилась.
— Погоди, маленькая, — спохватился он, уже порываясь заказывать билеты. — А как у тебя с работой? Ты взяла расчет?
— Это все чепуха. — В ее взгляде мелькнула досада, точно она заметила в нем какую-то ущербность. — Я им напишу, что беру отпуск. Мне положен отпуск летом, но им еще лучше, если я отгуляю сейчас. Впрочем, это не важно.
— Не важно?
— Уважаемый Тимофей Олегович, уж вам-то лучше других известно, какая это все чепуха!
Ему это не было известно, напротив, работа и все, что связано с ней, всегда представлялось ему самоценным и наиважнейшим, но, услышав Кирино глубокомысленное «Уж вам-то лучше других известно...», он охотно закивал: «Да, да, разумеется...»
Через день они сели в самолет и полетели на юг. Кира нахохлилась у окошка, высоко подняв воротник свитера, ее слегка познабливало. Она неотрывно смотрела в бездну проносящихся под крыльями облаков, в их однообразном, смутном движении есть что-то непостижимое, величавое. Были вещи, которыми она могла любоваться бесконечно долго: море, плывущие облака, прекрасные человеческие лица.
Кременцов скормил ей таблетку аспирина, открыл походный, потрепанный саквояж, достал оттуда термос с кофе и сверток с бутербродами. Он все время что-то делал, ни минуты не мог посидеть спокойно, но это ее не раздражало. Кира уже много дней была в том диковинном, редком возбуждении, когда кажется, что заглянуть в будущее так же просто, как припомнить вчерашний день. Она догадывалась, почти уверена была в том, что скоро с ней должно произойти непоправимое и окончательное, внутренним, внимательным взором провидела надвигающийся на ее душу мрак, но не трусила, не поддавалась панике, легкая дружелюбная улыбка не сходила с ее лица. Кременцов со своими заботами о ней был ей мил, чудный человек, немного взбалмошный для своих лет, талантливый, а вот она, молодая, смазливая дрянь, ухитрилась напоследок смутить его покой. Да что теперь, надо полагать, это не самая большая гадость, которую она сделала в жизни. Она с лихвой использовала свой дар приносить несчастье всем, кто с ней соприкасался. Мучила родителей, близких своих, испытывала терпение друзей и просто встречных-поперечных, а потом нанесла страшный удар Гришеньке. Теперь повисла на шее у безответного человека, который попал под обаяние ее замаскированно-блудливых глаз. Правда, все, что она делала плохого, она делала не со зла, а по недоразумению, по недомыслию — слабое, конечно, оправдание и вдобавок циничное. И все же единственное. О, кто бы знал, как давно и болезненно слышит она мощный зов, влекущий ее в неведомое, заставляющий трепетать и задыхаться от восторга. Чей это властный зов? Бога или вечности? Для чего она была рождена? Какое ей было предназначение? Если все, что с ней происходило, не вызывало в ней более сильного чувства, чем любопытство, то, значит, что-то иное она должна была совершить на земле — поди догадайся что, да и поздно теперь догадываться. Но обидно же думать, что ты сорная трава, выросшая только затем, чтобы увянуть, не дав плодов. Сорная трава, да, сорная трава!
Если бы Кременцов догадался о ее мыслях, он, возможно, содрогнулся, но он не догадывался. Он протянул Кире бутерброд с семгой, налил ей в серебряный стаканчик душистой коричневой влаги. Она с благодарностью приняла, хотя есть и пить ей не хотелось. Он, радуясь ее улыбке, начал рассказывать о человеке, к которому они спешили в гости незваные.