— В своем роде это отшельник. Данила Степанович Усов. Мы почти ровесники, он, кажется, немного старше. Он родился в Н., но учился, как и я, в Москве. Человек это необыкновенный, и судьба его во многих отношениях поучительна. Кого уж помотало по жизни, так это его, Данилу. Представь, он окончил три института, и каких — химический факультет университета, факультет журналистики и иняз. Он говорит на четырех языках свободно. Где он только и кем не работал — три года в академическом институте, несколько лет переводчиком, по заграницам ездил, в ТАССе работал, на заводе — рядовым химиком, всего я не знаю. Кажется, не очень серьезно, да? Но фокус в том, что где бы Данила ни работал, он, как по мановению волшебной палочки, стремительно пробивался в лидеры. Его уход с очередного места всегда был необъясним, товарищи каждый раз предполагали какие-то необыкновенные причины личного свойства. Тем более Данила, старый хитрец, ничего никогда не отрицал, а уж на сверхъестественные намеки он особенный мастер. На самом деле никаких личных причин у него не было.
— Что же тогда?
— Во-от! Я сам над этим часто думал, гадал, пока не нашел верное объяснение. Это, девочка моя, занятная штука. Усов — человек не отсюда, не из нашего времени, естественный человек, богатырь, всесторонне одаренный, очень русский, но его душу и разум схватила в свой капкан научно-техническая революция, да как начала молоть и перемалывать, он уцелел-то чудом. Кровь у него горячая, степная, так и тянуло силушками со всем что ни есть помериться. С человеком — так с человеком, с делом — так с делом. Вот, мол, я какой, орел сизокрылый, где махну, там будет улица. Все мне по плечу, ни перед кем шапки не ломаю. Так и махался лет до пятидесяти. Потом приустал малость. Однажды присел на пенек на теплом солнышке и подумал: а на черта мне все это надо? И сам себе ответил: все, Данила, пора кончать спектакль!.. Тебе не скучно? Может, подремлешь?
— Какой там дремать! Вы лучше Ираклия Андроникова рассказываете.
Самолет болтануло на воздушной яме. Истошно взвизгнул ребенок. По проходу ловко двигалась коренастая бортпроводница с подносиком в руках, на подносе стеклянные чашечки с минеральной водой, горка кисленьких конфеток, бледное напоминание о былой роскоши Аэрофлота.
— А мы с ним познакомились на какой-то случайной вечеринке, потянуло друг к другу, быстро сошлись, подружились, оказалось, на всю жизнь. В ту пору он как раз театром увлекался. Играл в университетской труппе, здорово, скажу тебе, играл. На каждом спектакле — полный триумф. Ставили они тогда самодельные всякие пьески, большей частью пародийные, он обычно играл декана-злодея. Зал ему овации устраивал. Да и то, публика молодая, азартная, благодарная. По пять любовных писем в день получал от девиц. Понимаешь, какая трагедия, Кира! Много силы и таланта одному человеку — это не всегда хорошо. Особенно если натура гордая, своенравная. Жизнь бы еще была подлиннее — тогда полбеды. А так-то от избытка энергии, от удали метнулся раз, другой, третий, да не в ту сторону, а вот уж. и окапываться пора, готовиться к уходу — вон она, старуха костлявая, за бугорком маячит. Времени у всех мало, так ничтожно мало!
Сказал он это с неожиданным всхлипом, головой поник, не сумел сразу с собой совладать. Кира деликатно отвернулась к иллюминатору, спросила:
— Ну и на чем же его сердце успокоилось?
— А вот уж десять лет он на юге, домик у него, питомник охраняет, какую-то даже научную работу ведет. И, поверь мне, вполне доволен. Да ты сама увидишь.
— Один живет? Без семьи?
— Один, считай. Иногда кто-нибудь из детей к нему приезжает, обыкновенно летом, отдохнуть, места там сказочные. Семей у него, Кира, много было, официальных четыре. Он свои семьи, как свои профессии, не успеют они силы набрать, устояться толком не успеют, он их серпом по ногам. Крушил так, что стон стоял на сто километров. «Не-е, не мое!» Упрется, кровью истечет, а с места его не сдвинешь. Но это раньше, сейчас он не тот, не такой. Ты не напоминай ему про это, он не любит.
— Воля ваша, Тимофей Олегович, но портретик, который вы тут так любовно набросали, не очень-то привлекательный.
— А ты считаешь, девочка, что все в жизни обязательно должно быть привлекательным?
— Не все, но хотя бы частично.
Через час самолет приземлился. Пассажиры выходили и все, как один, задирали головы к небу. Оттуда стекало лучами ослепительное, почти по-летнему знойное солнце. За каких-то три часа из студеной зимы они переместились в иной климат. В начале марта здесь вовсю бушевала весна. Кременцов в своей жаркой дохе первый почувствовал, какую непростительную он дал промашку, и это он-то, опытный путешественник, предусмотрительный и осторожный. Он, выходит, и житейскую сметку утратил, тоже одно из печальных следствий любви. На стоянке такси он уже весь взопрел, как валенок, брошенный с мороза у печки. Кира в легкой шубке, под которой был только тонкий свитерок, казалось, слава богу, не испытывала никаких неудобств, с немым восторгом всматривалась она в открывшиеся глазам роскошные виды. Все вокруг — здание аэропорта, деревья, бетонные плиты, змеящаяся лента шоссе — было так отчетливо и чисто прописано, что Кире показалось, будто жизнерадостный таксист-грузин, спешащий к ним навстречу, ступает не по земле, а по красочному слайду.