Грише Новохатову тот прозрачно-синеватый октябрь запомнился защитой Кирьяна Башлыкова, закадычного друга. Впоследствии он, разумеется, не связывал в памяти это событие со временем года, но тогда все разом накатилось и смешалось: необычное, возбуждающее свечение холодноватых солнечных дней, хлопоты Кирьяна с диссертацией и собственное упадочническое настроение. И над всем этим висело, как часы с кукушкой, первое, странное отчуждение Киры.
Он надолго испугался в ту осень. Он затворился в себе наглухо, заполз ужом в собственные сокровенные глубины и там притих, но по-прежнему держал перед миром, как пароль, улыбающееся, беззаботное лицо.
Собственно, ничего не случилось особенного. Как-то он подошел к Кире на кухне и привычно, ласково сзади обнял, прижался щекой к ее пушистому затылку. Она чистила картошку и то ли не ожидала его объятий, то ли задумалась и не слышала, как он тихонько подкрался, но ойкнула и вздрогнула, как ударенная током, а когда он повернул к себе ее лицо, то успел увидеть гримасу ледяной досады. Это его и убило. Кира могла злиться, могла его отталкивать, умела съязвить в самый неподходящий момент, но никогда он не замечал такого равнодушного выражения, почти отвращения, точно он шлепнул ей на шею мокрую тряпку.
— Фу, медведь, — засмеялась Кира. — Оставь свои телячьи нежности, лучше помоги женщине по хозяйству.
Он поспешил себя уверить, что ему померещилось. Он знал за собой склонность к своего рода нервическим миражам. Но нежная ранка на сердце не заживала. Это уж после он привык к этому легкому, постоянному кровотечению и перестал его замечать. С того дня он начал за женой наблюдать исподтишка. Он изучал ее заново, как охотник изучает повадки зверька, которого собирается вскоре убить. В этой игре было много новизны и дразнящих ощущений. Он подглядывал за ней в самые интимные минуты. Когда она ночью забывалась, и млела в его руках, и начинала бессвязно лепетать, он продолжал сквозь смеженные веки жадно вглядываться в ее лицо, подернутое серым пеплом истомы. Тогда он еще не понимал, что есть загадки, к которым не надо искать ответа. Он привык думать, будто все происходящее с человеком можно очертить и обозначить четкими формулами слов.
Он заводил с женой проникновенные, вроде бы отвлеченные речи, в которых умело маскировал свое жгучее, нездоровое любопытство.
— Принято считать, — говорил он к случаю, небрежно, — что союз двух людей, мужчины и женщины, прочен тогда, когда держится на двух китах: физическом влечении и духовном родстве. Кажется, звучит убедительно, верно? Но ведь это пустые слова, за которыми, если вдуматься, нет правды. Ты согласна, малыш?
Кира рада была с ним соглашаться всегда.
— Нет, ну суди сама — физическое влечение, так сказать, эротические тылы любви. Ведь это штука ненадежная, временная. Ты согласна?
— Порядочной женщине и думать об этом грешно.
— Допустим, начинается естественное физическое охлаждение, а оно обязательно начинается в силу разных причин — пресыщения, возраста, болезни и так далее. Причем у мужчины эта потребность близости, как правило, падает раньше, чем у женщины.
— Обидно!
— И что же выходит — конец семье? Так выходит, если отталкиваться от общей схемы. На одной духовной стороне долго не протянешь. Вот у тебя бывает такое чувство, что я тебе надоел?
— Как раз сейчас у меня такое чувство.
— Подожди, малыш, дослушай. Выходит, если физическое охлаждение в какой-то мере неизбежно и если это один из основных стержней, которыми крепится союз мужчины и женщины, значит, любая семья обречена на распад изначально? Значит, не из-за чего огород городить?
Упершись в собственный печальный вывод, как в стену, Гриша сам маленько растерялся.
— Наверное, это я тебе надоела, раз ты об этом заговорил. Надоела, так и скажи! Нечего тут особенно мудрить.
— Ты так веселишься, будто только и ждешь, чтобы я тебе это сказал.
— Успокойся, любимый!
Гриша Новохатов привык держаться с женщинами властно и насмешливо, в победительной манере, но перед Кирой он пасовал. Он оробел перед ней в самом начале их знакомства, и это блаженно-глупое состояние порой приводило его в бешенство. Он хотел бы возвыситься над ней, воспарить орлом над сизой голубицей, да не мог. Чудовищность возникшей ситуации поражала его самого в минуты просветления. Он иногда воспринимал Киру как часть своего «я», обретенную с опозданием. Не щадя ничего, истязая свой мозг и нервы, он злорадно смаковал самые сокровенные подробности их отношений, пытаясь убедить ее в несоизмеримости их личностей. Кира морщилась, но всегда была ровна и ласково-покорна. Восторжествовать над ней ему не удавалось. Кира вроде бы и сдавалась ему на милость, редко спорила и тем не менее непостижимым образом оставалась недоступной и окруженной таинственным, роковым сиянием. Бывало жутковато. Он словно затаскивал ее в болото, где они оба барахтались, и ему надо было ее непременно утопить, но она оставалась на поверхности, а его самого затраченные усилия волокли на дно, били о коряги. И самое ужасающее — Кира видела и понимала смысл его диких усилий. «Успокойся, любимый!» — просила она и растирала ему виски сильными, нежными пальцами.