— Да, — первый вспомнил Бурков. — А Колька Глист! Ну, Давыдов Николай Палыч. Помнишь? Как же, изумительный был человек. Длинный такой, худой. Глист. Неужели забыл? У тебя что же, ранний склероз?
— Не ранний. Своевременный.
— Мы у него, у Глиста, яблоки воровали в общаге. Ему почему-то из дома всегда присылали яблоки. Отличные яблочки, каждое с твою голову.
— А-а... Его отчислили с третьего курса. За что же его отчислили?
Бурков довольно потер руки:
— Как это за что? Да он же был полный идиот. Хитро не то, что отчислили, а то, что поступил. Родители у него были какие-то шишки на Украине. Скорее всего по протекции устроили Глиста. Впрочем, замечательный был человек, скромный, доверчивый, зла никому не делал. Я-то его хорошо помню. Только я его всегда путал с другим таким же парнем с пятого курса. Я его тогда в грош не ставил, Глиста. Серость, посредственность. А теперь именно его вспоминаю чаще других. Бывает и так, Тима. Тех, кого любили, забываем, а тех, кого презирали, считали за второй сорт, — жалеем и любим задним числом. Чем это объяснить? Да ты знаешь чем. И я знаю. Только говорить об этом не хочется. Скучно и унизительно об этом говорить.
— От чего он умер?
— Не знаю. Позвонил кто-то из наших, сказал, что Давыдов умер. Кажется, на похороны звал. Какие уж тут похороны при нашем замоте! Я бабку родную не поехал хоронить. Слушай, ты надолго в Москву?
— От тебя зависит. Как бумагу подпишешь, так и уеду.
Кременцов решил, что хватит ностальгической грусти. Он вдруг остро ощутил натужность этого сидения, этого задушевного разговора. Наверное, подумал он, у Буркова случилась какая-то неприятность, дома или на работе, он впал в меланхолию и использует подвернувшегося под руку человека как отдушину. Подгонять людей под свои капризы Бурков всегда был мастер. Подчинять себе тоже умел. В его прозрачном, рассеянном взгляде таился опасный, грозный магнетизм. У Буркова никогда не было близких друзей, зато женщины с неуравновешенной психикой отдавались ему охотно и безоглядно, точно принося себя в жертву некоему божеству. Ликуя, гибли. Не помня зла. Как та взбалмошная, милая девушка, которая собиралась с Тимофеем Олеговичем на край света, а детей нарожала Буркову. Надо бы все же узнать, где она теперь, что с ней. Может, и она уже в том черном списке, который поздно или рано объединит заново весь их курс, подведет черту под их безумствами, надеждами и потерями.
— Бумагу я подпишу, конечно, любую бумагу тебе подпишу, — сказал Бурков. — К дьяволу все бумаги. Неужто, Тима, ты не можешь просто так скоротать вечерок, не думая о всякой ерунде. Неужели ты до сих пор не понял, на какую чушь потратили мы лучшие годы?.. Прости, это во мне говорит раздражение. Конечно, мы занимались важными делами, строили, по мере сил приносили людям пользу. Но что же это такое — общественная польза, если к концу дней душа моя так же одинока, как и в юности?
— Я в этом мало смыслю, — усмехнулся Тимофей Олегович, пытаясь сразу затушить полыхнувшую в нем злость, вызванную, как ни странно, тем, что Бурков высказал мысль, необыкновенно ему близкую, потому и прозвучала она в устах старого фарисея как циничная насмешка. Чтобы отвлечься, Кременцов взял яблоко и начал срезать с него кожуру.
— Врешь, Тимофей! — неожиданно громко выкрикнул Бурков, и было такое впечатление, что он шарахнул кулаком по столику, на самом деле он только чуть подался вперед. — Ох, врешь! Уж как раз в этом-то ты смыслишь побольше моего. Иначе зачем бы тебе всю жизнь прозябать в провинции?
— Город Н. не провинция.
— Милый мой! Ближе к старости так хочется искренности, простоты. А ее нету. Где ее взять, если даже такие, как ты, делают вид, что ничего не произошло, время над нами не властно и мы по-прежнему заняты проблемами государственного масштаба. Может, и заняты — да. Как? С какой душой? Мы с тобой битый час сидим, по-хорошему сидим, а я от тебя ни одного человеческого слова не услышал. Стена между нами. Ты же сам чувствуешь.