Про этот анекдот я даже мужу не говорила, вам первому. Мужу скажешь, а он тут же другую женщину себе заведет. Кто согласится возле себя больную жену терпеть, когда кругом полно молодых, здоровых девок, верно? Никто не согласится. И за это глупо осуждать. Я бы и сама не стала жить с инвалидом, когда кругом... Но у меня ничегошеньки не болит, Тимофей Олегович, вы не волнуйтесь. Голова только иногда кружится — и все. Я вам к тому это рассказала, чтобы себе оправдание найти за задержку с ответом. Мне понравилось с вами переписываться, и я испугалась, что вы обидитесь и бросите. Вы пишете такие чудесные, глубокомысленные письма, что мне даже совестно отправлять вам взамен свою бабскую трескотню.
А как вы назвали котеночка? Назовите его Какой. Так меня папочка называл в детстве, если я себя плохо вела. Ну, вы понимаете, что я имею в виду?
Целую ваш многомудрый лоб, если позволите.
К.»
Письмо шестое. «Кира, разве можно шутить со своим здоровьем! Если тебе хороший врач предлагает лечь в больницу и обследоваться (так я понял?), то надо соглашаться. Здесь двух мнений быть не должно. Наверное, ты не все говоришь, и, наверное, кроме головокружений есть еще какие-то показания к обследованию. Насколько я успел тебя узнать, ты не из тех людей, которые бегут к доктору, уколов пальчик.
Ничего нет страшного и предосудительного в том, чтобы лечь в больницу, говорю тебе это как больной с огромным стажем, и говорю еще и потому, что чувствую в твоем характере некую горделивую скрытность, которая не всегда хороша, а иной раз может нанести вред.
Первый раз я попал в больницу двадцать лет назад во время адского приступа язвы и, помню, тоже упирался и тянул до последнего, уповая на наш русский «авось», и дошло до того, что чуть не отправился преждевременно на тот свет. Болезнь, любая, — неприятная штука, но все же бороться с ней в одиночку, — бессмысленно. Медицина, как бы скептически мы к ней ни относились, достигла в наше время огромных успехов. Кое в чем ей можно и довериться.
Как хорошо и славно, что ты прислала письмо, а то уж я было совсем загоревал. Мой жизненный опыт подсказывает, что прочность человеческих добрых отношений заключается не в их длительности и тесноте, а в чем-то ином, загадочном, в каком-то тайном устремлении сердец. Вот так и вышло, что краткое общение с тобой образовало в моем бытие некий солнечный просвет, куда я каждый день заглядываю с радостной улыбкой. Я пишу тебе, ясно представляю твое юное, чудесное лицо, обращенное в вечность, и чувствую блаженное тепло в груди, и меня охватывает готовность стойко, бодро переносить серое однообразие повседневности. И я думаю, что не все потеряно, есть в мире такое, ради чего стоит продолжать жить и трудиться. Позавчера я набросал акварельками твой портрет (это уже третий), кажется, он мне удался, потому что на нем твоя гримаска напоминает мне... нет, не скажу, о чем она мне напоминает, но теперь, когда пишу тебе, я кладу этот портрет перед собой. Знаешь, моя память так устроена, что она годами хранит выражения лиц и жесты людей, которых я на самом деле забыл, а может, и не знал никогда. Мучительная череда выражений и обликов, никому не принадлежащих. Это похоже, я думаю, на бред человека, охваченного белой горячкой. Но стоит над этой кошмарной чехардой возникнуть четкому, ясному лику, вроде твоей улыбки, призрачность изображений затушевывается и мир делается понятен и добр. Ты еще не знаешь, наверное, как тяжела власть воспоминаний, как грозно вопиют к твоей совести даже малейшие проступки, совершенные в прошлом. Стара истина, что ничего не проходит даром и за все рано или поздно человек должен расплатиться. Но одно дело знать это понаслышке, и совсем другое — испытать на собственной шкуре. Вот маленький пример: в молодости у меня был друг Костя Шмарин, обыкновенный паренек, ничем особенно не примечательный, он погиб на третий год войны, только успев призваться. После школы мы вместе собирались поступать в архитектурный институт. Костя Шмарин ничем ни для кого, кроме родителей, не успел стать, но для меня он был многим, невосполнимо его отсутствие в моей жизни. Мы были близки, как могут быть близки только два мальчика на заре юности, казалось, дышали одним дыханием. А потом поссорились, из-за ерунды, теперь уж и не помню, из-за чего. Зато отлично помню, с каким самодовольством и гордостью я вычеркнул его из своей жизни и как кичился тем, что у меня хватило воли вот так запросто отстраниться от человека, обвинив его неизвестно в какой вине, да вдобавок при случае я обязательно говорил про Костю какие-то высокомерные гадости. И он знал это. Костя был, как я понял впоследствии, застенчивым человеком, склонным к самокопанию, и тяжело переживал наш необъяснимый разрыв. Я тоже, конечно, переживал, но испытывал одновременно какое-то острое наслаждение. Впервые я осознал в себе гнусную черту характера, позволявшую мне сразу и печалиться и радоваться страданием, своим и чужим. На выпускном вечере Костя выглядел каким-то особенно затравленным, в черном пиджачке, поникший, одинокий, он изредка бросал на меня странно-умоляющие взгляды. Его униженность словно окрылила меня, я был весел, остроумен и все время держался в центре внимающего мне кружка одноклассников. Я чувствовал себя победителем. Вдруг Костя Шмарин решился, подошел ко мне и, побледнев лицом, протянул руку со словами: «Давай забудем нашу ссору, Тима!» И вот тут злорадное ликование, распиравшее меня, приняло совсем уж невиданные формы. Бросив какую-то дикую фразу, вроде того, что «с ушибленными не ссорятся!», я отвернулся от протянутой руки и, громко хохоча, продолжал рассказывать забавный анекдот. Костя постоял немного с протянутой рукой, потом сослепу забрел в оркестр и вскоре ушел с вечера, ни с кем не попрощавшись. Что-то во мне уже тогда, в те злые минуты, заныло и заболело, но я не придал этому особенного значения. Больше я Костю в жизни не видел, стороной только узнал, что через полгода он добровольцем ушел на фронт и в первом же бою (или даже просто под первой бомбежкой) сложил голову. Его протянутая и отвергнутая рука до сих пор висит над моей головой, заставляя вжимать ее в плечи, а его смущенный, загнанный взгляд, врываясь порой в мою бессонницу, свирепо жалит. Я рассказал тебе, Кира, только один случай, а представь себе, что их много, и какие опустошения они могут произвести в душе, навалившись разом. Убийство, насилие, предательство и мелкий моральный вывих — все это строчки одной мерзкой книги, не приведи боже перелистывать ее страницы, да куда денешься. В этом и ужас, что деться некуда. Хочется своим опытом предостеречь, обезопасить других, близких и далеких, от повторения твоих ошибок.