— Это продажные женщины, — прервал его Норберто.
— Так я и подумал. Одна из них окликнула тебя.
— Ты слышал?
— Да. У тебя с ней что-нибудь было?
— Было.
— И что же?
— Мы с ней друзья.
— Ты знаешь еще кого-нибудь из них?
— Я всех знаю.
Мимо прошел полицейский, он вел матроса-иностранца и его чичероне. Матрос был совсем пьян, а у чичероне разбита голова. Норберто спросил у полицейского, который час. Около девяти. Пора было возвращаться. Директор, должно быть, уже ушел. Они поднялись. Больница находилась поблизости. Можно было не торопиться.
Норберто внезапно загрустил. Он смотрел на худую, тщедушную фигурку больного мальчика, на его неуверенную походку и сползающий на глаза берет. Худоба Жулио вызвала у него в памяти образ Лелы, друга детства: Лела умер, и дни этого паренька тоже сочтены. От такой болезни нет спасения. Норберто это знал.
Ветер время от времени сотрясал сухие стволы акаций вдоль дороги. В мрачном здании больницы в глубине улицы Жулио предстояло провести эту ночь. Только одну ночь. Завтра он уедет с первым же рейсом. Вероятно, они никогда больше не увидятся. Норберто подошел к больному мальчику и коснулся рукой его плеча. Он испытывал к нему нежность старого друга. Норберто хотел было заговорить, но почувствовал комок в горле. Жулио заметил его волнение:
— Что с тобой?
Норберто ответил не сразу. Он остановился, помолчал.
— Какая все-таки гнусная у нас жизнь, черт бы ее побрал!
Жулио безучастно повел плечами.
Ветер продолжал сотрясать акации. В полутемной больнице санитар ходил взад-вперед по пустому коридору. Норберто не захотел входить. Они простились у двери.
— До завтра…
— До завтра…
— Ты придешь рано утром?
— Да, я приду!
Жулио, пошатываясь, вскарабкался по ступенькам и робко поздоровался с санитаром. Норберто уже издали видел, как он снял старый, видавший виды берет и спрятал его в карман пальто… Какая же все-таки гнусная жизнь, черт бы ее побрал!