Я с грустью смотрел на книги, но читать не хотелось. Я включил радиоприёмник, но голоса и популярные мелодии заставляли кожу чесаться, фантомные ощущения усиливались, вместе с болью и маленькими жителями обрубка. Я даже придумал название этой стране: «Обрубляндия». Я лежал на кровати, слушал дождь и придумывал, как назвать страну для гномиков, обитающих в остатках руки!
Несколько раз заходила бабушка и узнавала, как мои дела, на что я ей показывал большой палец руки. Дверь закрывалась, и она говорила:
— Всё в порядке, он держится.
Это она отцу, понимал я. Папеньке стыдно. Понятное дело, он не виноват в том, что машина сломалась, но я знал своего родителя, и знал, что он ужасно переживает. Переживает, словно таблетки закончились из-за него, переживает, что не смог тогда удержать меня на крыше. Папа был против деревенской терапии, он ратовал за городские больницы, но в нашей семье всё решала бабушка. И когда мама ушла, ушла и не вернулась, обо всём беспокоилась бабушка. Она как бы взяла на себя все проблемы и переживания, перемолола их и выплюнула счастье. Отец никогда не вспоминал Марию Фёдоровну. Только так в нашем доме отныне звалась моя мама. И только в прошедшем времени. В нашем доме — в бабушкином доме…
В десять я намеревался позвонить Ане. От неё не было никаких вестей вот уже третьи сутки. Странно, думал я, ведь моя любимая выходила на связь стабильно, каждый день, по вечерам. Добравшись до зала, где стоял красный бабушкин телефон, я набрал номер, но на том конце провода звучали лишь хилые гудки, говорящие о том, что до любимой в этот вечер не достучаться. Боль к тому времени снова начала надоедать, но не так сильно, как прежде.
— Ты что, все таблетки выпил?! — бабушка влетела в комнату, как гоночный болид. Седые волосы напоминали копну соломы, а тусклые зелёные глаза — две пятирублёвые монеты
— Да. Терпеть сил нет, — ответил я.
— Ты с ума сошёл? Это же сильные обезбаливающие! Пожалей печень!
Но я-то знал, что, ни печень, ни другие органы не пострадали. Просто чувствовал. Если они и болели, то гномики в руке стучали громче, и важны были именно они, а не печень и прочая чепуха. Но бабушке мы никогда не перечили, поэтому я, молча, удалился в комнату.
Я решил лечь пораньше. Раньше уснёшь — быстрей исчезнет боль, да и душевная грязь схлынет. Конечно же, нет! Конечно же…
В двенадцать дождь барабанил по стеклу. В час скрипнула кровать в зале — уснул отец, в полпервого Алина начала шептать бабушке свои похоронные песни. Мне же песню пел обрубок. В стране Обрубляндии гномики горланили государственный гимн, стуча по всем возможным музыкальным инструментам.
Бум! По тарелкам. Бум-бум!
И гитарное соло, долгое, пронзительное, грустное.
Взвыл гномик-вокалист, а многотысячная толпа ему подпела, сотрясая страну и руку, заставляя её выкручиваться, ломаться, хрустеть. Соседние страны — плечо и шея, тоже радовались и подпевали. Боже!
Я кинулся к столу. Схватил дрожащими пальцами упаковку с последней таблеткой. Включив ночник, я долго рассматривал серебряную фольгу, а потом извлёк колесо. Круглое, белое, драгоценное колёсико! Пальцы онемели, лоб покрылся потом, и я напрягался, чтобы удержать крохотный кружок. Я глянул на стакан с водой и потянулся за ним. Чёрт побери, я забыл о том, что в руке у меня таблетка! Потные пальцы сплоховали: колесо выскользнуло, шмыгнуло в темноту, и опустилось где-то там с глухим звуком. Звук, который говорил, что мой сон откладывается на неопределённое время. На очень неопределённое, понимаешь?
Я кинулся во мрак, я искал, дрожащей рукой гладил пол, забрался под кровать, но никаких следов спасительной таблетки не обнаружил. Она просто испарилось. Лёжа на полу, в полнейшей тьме, я вдруг подумал о стонах и шуршаниях, о призраке, что сидел на кровати…
Вылез, достал фонарик, поиски продолжились. Дощатый пол был покрыт щелями, большими и не очень, и я смутно понимал, что таблетка попала в одну из них, а, значит, её теперь не достать. Разве что лезть в подпол и рыскать там?
Пробравшись на цыпочках мимо храпящего отца, я оказался на кухне. Темнота пахла жареным луком и остатками позднего ужина. Бабушка всегда готовила в девять, а за стол садились к десяти… Если думать о всяких пустяках, забываешь про боль.
Включив свет в подполе, я поднял квадратную крышку погреба. Только потеряв конечность, понимаешь, как много приходится на две руки.
Крышка выскользнула и упала на ногу. Я прикусил губу. Свет на кухне зажёгся.
— Паша… господи! — бабушка стояла на пороге в белой ночнушке, прижав руку к груди. — Ты чего тут?