Эшес велел занести больного в дом, но она решительно воспротивилась. Силы были неравны: однажды он видел, как Оса в одиночку тащила на спине тушу кабана. И сейчас она перегораживала вход грудями – каждая величиной с голову ее мужа. Глядя, как они грозно покачиваются, Эшес пошел на уступки и согласился прежде окатить Старину (а именно так Тоупа обычно называли, похлопывая по плечу за столом трактира) водой. Вскоре он понял, что решение оказалось весьма разумным. В противном случае в крошечной норе Тоупов стало бы просто нечем дышать. Вместе с Осой они ухватили страдальца, поливающего их бранью, и занесли внутрь.
Через полчаса с делом было покончено, и больной оживился настолько, что вкатил пинок крутящемуся рядом сыну, который «прохлаждался, вместо того чтобы копить родителям на старость», и подмигнул Эшесу, при этом любовно оглаживая набитую сеном рубаху, заменяющую ему подушку. Перед уходом Эшес забрал припрятанный там пузырь джина. Допил по дороге к следующему пациенту.
Последними, кого он в этот день навестил, стали Фуксия и Лаванда Крим. Сестры жили одни, и каждая поклялась выйти замуж лишь в том случае, если и для второй сыщется жених. Решение не удивляло: у девушек все было общим, в том числе один на двоих характер (вздорный, Лаванды) и ум (недалекий, Фуксии), поэтому и идти они могли только в комплекте.
К их аккуратному, похожему на сливочное пирожное в ажурной салфетке, домику Эшес пришел уже в сумерках. Их жилище выделялось на фоне других: беленый забор – такой низенький, будто сестры и ведать не ведали о ворах; ухоженный садик с вишневыми, яблоневыми и сливовыми деревьями – ствол каждого любовно укутан чем-то, напоминающим вязаный горшок, а ветви подперты крепкими рогатюлинами, дабы не треснули под весом неприлично больших плодов; но самыми примечательными были цветы: огромные белые рододендроны, махровые сиреневые клематисы и малиновые блюдца пионов обступали домик со всех сторон и даже как будто теснили его. Их словно никто не предупредил, что цветам не положено расти круглогодично, а еще вдвое, а то и втрое превышать размерами собратьев за соседними заборами.
Всякий раз, ступая на розовое лаковое крыльцо девушек, Эшес почему-то представлял, как проваливается сквозь хлипкие доски в миску с заварным кремом.
Лаванда Крим лежала на постели с закрытыми глазами и с видом уже умершей. Ее младшая сестра Фуксия сидела рядом, держа несчастную за руку и глядя на нее расширенными от ужаса (и купленных накануне капель «для придания загадочного блеска») глазами. При его появлении она лишь скорбно возвела очи к потолку и покачала головой, а ее сестра застонала. Глядя на широкое, как блин, лицо Лаванды, утыканное выпуклыми пурпурными пятнами размером с мелкую монету и с жирной точкой в центре каждой, Эшес сжал кулаки в бессильном раздражении.
– Это лечится, мастер Блэк? – осведомилась Фуксия Крим, трагическим шепотом и прикрыв рот с одного боку ладошкой, дабы уберечь сестру от удара в случае плохих вестей.
Впрочем, судя по тому, как дрогнули веки последней, она прекрасно все слышала.
– Нет, – отрезал Эшес.
– Как нет? – Больная аж подскочила на кровати и сдернула со лба компресс, который мокро шлепнулся о стену.
– Как нет? – повторила ее сестра.
– Дурость не лечится, – пояснил Эшес. – Где они?
Лаванда закатила глаза и тут же упала обратно в кровать, а ее сестра захлопала ресницами-щеточками:
– О чем вы, мастер Блэк?
– О пиявках, о чем же еще! – рявкнул Эшес, потом нагнулся и вытащил из-под кровати стеклянную банку, в которой резвилось с десяток черных блестящих ленточек. Они парили и извивались в воде, сокращая и снова вытягивая кольчатые тела.
Лаванда приоткрыла один глаз, но, увидев в его руках улику, снова поспешно прикрыла его. Фуксия покраснела под стать своему имени.
– На лицо-то зачем?
Ответом ему была тишина. Лаванда едва заметным движением пожала руку сестры, и Фуксия, потупившись, пробормотала:
– Для бледности. – И, подумав, добавила: – Аристократической, как у Эмеральды Бэж.
Предприятие не увенчалось успехом: сестры и обычно-то отличались завидным румянцем, а у Лаванды он теперь усугублялся краснотой от жара. Зато после пояснения все встало на свои места: cестры Крим отчаянно стремились слыть утонченными барышнями, для чего во всем копировали вышеозначенную Эмеральду, пользовавшуюся в Бузинной Пустоши репутацией законодательницы мод. Та на улицу и носа не казала без компаньонки и зонтика от солнца (что, учитывая их непреходяще пасмурную погоду, смотрелось и вовсе бестолково). Уже не в первый раз Эшесу приходилось лечить сестер от привитой ею глупости.