Близкой к указанной точке зрения выглядит концепция авторов сборника статей о Центральной Азии в составе Российской империи, увидевшего свет в 2008 г. По их мнению, «в первой четверти XIX в. намечались лишь слабые очертания англо-русского противоборства в рассматриваемом регионе»[67]. Стоит лишь добавить, что события двух последующих десятилетий характеризовались противоречивыми тенденциями, когда напряженность конца 1820-х — первой половины 1830-х гг. сменилась к середине 1840-х гг. периодом сближения, вызванного планами Николая I предложить королеве Виктории полюбовный раздел Османской империи. Только после того, как в результате Крымской войны 1853–1856 гг. выяснилось, что великие державы, и, прежде всего, Великобритания, не заинтересованы в дележе наследства «больного человека Европы», с одной стороны, а Россия не способна решить эту проблему в одиночку, с другой, Лондон и Петербург вступили на путь соперничества в Центральной и Восточной Азии.
Хорошо известно, что так называемый восточный вопрос, то есть проблема сохранения Османской империей своего места в качестве субъекта международных отношений, сохранял актуальность на протяжении XVIII–XIX вв. Однако именно после Крымской эпопеи расстановка сил в Восточном Средиземноморье претерпела существенные изменения. И хотя Константинополь и Черноморские проливы оставались «яблоком раздора» между державами вплоть до Первой мировой войны, фокус англо-русских отношений в Азии после событий 1853–1856 гг., как будет показано в нашем исследовании, со всей очевидностью сместился в направлении Среднего, а затем и Дальнего Востока[68]. Другими словами, посткрымский период знаменовал собой качественно новый этап взаимодействия Лондона и Петербурга в Персии, Афганистане и ханствах Центральной Азии с постепенным распространением на территории северного Индостана, Восточного Туркестана, Маньчжурии и Кореи. Однако, поскольку Османская империя на западе, а Японская империя на востоке оказались, если так можно сказать, ее фланговыми ограничителями, их влияние на англо-русские отношения периода Большой Игры заслуживает отдельного изучения. Вот почему автор счел возможным обратить непосредственное внимание на политику турецкого и японского правительств только в связи с подготовкой и ходом как русско-турецкой войны 1877–1878 гг., так и русско-японского конфликта 1904–1905 гг.[69]
Даже если допустить на минуту, что Россия потерпела бы поражение в очередном вооруженном противостоянии с Турцией в 1878 г., вполне очевидно, что Российская и Британская империи продолжили бы борьбу в Центральной и Восточной Азии с еще большой интенсивностью. В то время как ставки в русско-турецком соперничестве касались главным образом юго-восточной Европы, Кавказа и отчасти Ближнего Востока, Россия и Британия стремились «переформатировать» всю Евразию в соответствии с представлениями их властных элит о мировом порядке. Следует подчеркнуть, что эти представления базировались прежде всего на имперских интересах, которые кардинально отличались от химерических устремлений коронованных членов Священного Союза к поддержанию монархической солидарности после завершения Наполеоновских войн. Неслучайно поэтому, А.М. Горчаков, который занял пост министра иностранных дел весной 1856 г., докладывал Александру II: «Перед Россией в Европе не стоит крупных задач, зато в Азии перед ней открывается громадное поле деятельности». Примечательно также, что император поддержал точку зрения министра, сделав пометку на полях меморандума: «Я с этим совершенно согласен»[70].
68
История так называемого восточного вопроса анализируется в большом количестве трудов отечественных и зарубежных авторов, перечисление которых заняло бы слишком много места. Позволим себе отметить лишь два исследования, наиболее значимых для понимания Большой Игры:
69
О существовании промежуточных зон вдоль евроазиатских границ, где имперские державы соперничали за влияние или прямой контроль на протяжении всего Нового времени см.:
70
Цит. по: