Важно, что некоторые ближайшие сановники стремились внушить царю упоминавшуюся выше мысль об историческом праве самодержавного монарха наследовать результаты завоеваний великих азиатских владык. Для иллюстрации стоит привести высказывания Н.М. Пржевальского, наиболее известного русского военного исследователя Внутренней Азии, который незадолго до преждевременной кончины утверждал, что «кочевые монголы, дунгане, эти китайские мусульмане, и жители Восточного Туркестана, последние в особенности, в большей или меньшей степени преисполнены желания стать подданными Белого Царя, чье имя, также как и имя Далай-ламы, по-видимому, окружено в глазах азиатских масс ореолом мистического могущества». «Эти бедные азиаты, — заключал Пржевальский, — смотрят на приближение Российской державы с твердым убеждением в том, что ее приход символизирует для них начало счастливой эры и более безопасную жизнь»[136].
Практически все российские императоры, Николай II служит типичным примером, испытывали воздействие аристократических группировок при дворе, когда, как заметил лорд Солсбери в письме к Р. Морьеру, послу в России, «каждое влиятельное лицо, военное или гражданское, принуждало его (царя. — Е.С.) принимать по возможности решение, которое это лицо желало бы в данный момент, что приводило к случайному совокупному эффекту всех одобренных рекомендаций»[137].
Однако в силу своего положения и занятости также вопросами внутренней жизни ни британский, ни российский монархи не могли осуществлять ежедневный мониторинг текущих событий на далеких границах их империй. Поэтому роль глав и членов Кабинетов, обсуждавших пути и средства осуществления внешнеполитических шагов или организации специальных миссий трудно переоценить. Так, в Британии премьер-министр и статс-секретари ключевых ведомств — иностранных дел, военного, морского, по делам Индии, а позднее и колониального, с полным правом могут рассматриваться как непосредственные участники Большой Игры, потому что их влияние на процесс принятия и реализации внешнеполитических решений было весьма ощутимо. Сама личность и, конечно, деятельность таких национальных лидеров как Г. Пальмерстон, У. Гладстон, Б. Дизраэли и лорд Солсбери, наложили отпечаток на азиатскую политику Соединенного Королевства.
К примеру, изучение корреспонденции Пальмерстона вместе с воспоминаниями современников показывает, что глава правительства, человек сильной воли, кипучей энергии и могучего интеллекта, верил в предназначение стратегически неуязвимой Великобритании служить арбитром в «концерте Европы»[138]. Вот почему он критически воспринимал любую попытку оспорить роль Британии как светоча прогресса и основную движущую силу модернизации Востока в соответствие с классической парадигмой европейского либерализма. Комментируя перспективы русско-британского соперничества «на окраинах» двух империй, Пальмерстон писал в июле 1840 г.: «Кажется совершенно ясным, что рано или поздно казак и сипай, человек с Балтики и другой человек с Британских островов (так в тексте. — Е.С.) встретятся в центре Азии. Нам следует позаботиться о том, чтобы эта встреча произошла настолько вдали от наших индийских владений, насколько это для нас удобно и безопасно. Но ее не удастся избежать, оставаясь дома в ожидании визита»[139].
Следует подчеркнуть, что взгляды Пальмерстона на внешнюю политику базировались на двух фундаментальных принципах: необходимости поддерживать баланс сил в Европе и предотвращать покушение любого государства на торговые интересы Британии в других регионах планеты, будь это Персия, Индия или Китай. Нашумевший инцидент с неким доном Пасифико, которому Пальмерстон посвятил одно из выступлений в парламенте после того, как дом этого подданного британской короны в Афинах был разорен толпой местных жителей, подтверждает сказанное[140]. И хотя точка зрения тогдашнего главы Форин офис на геостратегические планы России могла отличаться от мнений Гладстона, Дизраэли или Солсбери, большинство ведущих английских политиков были убеждены в том, что царский режим постоянно стремился к гегемонии в Евразии, грозившей в итоге разрушением «концерта держав» и концом британского владычества над Индостаном. «Если русские возьмут Константинополь, — заявил Б. Дизраэли в ответ на запрос одного из членов парламента в октябре 1876 г., — они смогут в любое время направить свою армию через Сирию в дельту Нила, угрожая тем самым Британской Индии»[141]. В свою очередь лорд Солсбери, отражая приверженность Британии сотрудничеству с другими государствами в решении конкретных вопросов внешней политики без заключения долгосрочных союзов, рассматривал политику России как результат сочетания идеализма, интриг и силы. Однако, будучи реалистом, он полагал также, что для обеих империй, сухопутной и морской, вполне хватит места на пространствах Евразии для утверждения там принципов свободной конкуренции и торговли[142].
136
Цит. по:
137
138
См.:
140
Об особенностях деятельности Пальмерстона на посту министра иностранных дел также см.:
142