Передав во дворец письмо Ермолова и подарки, Муравьев два дня спустя получил известие о том, что вечером должен явиться к хану. Нарядившись по всей форме (его предупредили, что появление со шпагой будет расценено как нарушение этикета), он отправился во дворец. Вооруженные дубинками охранники шагали впереди, безжалостно прокладывая путь в толпе. Даже крыши были усыпаны зрителями, и снова среди множества прочих выкриков Муравьев разобрал «умоляющие голоса» своих соотечественников. Миновав огромные хивинские мечети, отделанные изразцами, медресе, крытые базары и бани, он добрался наконец до главных ворот дворца. Пройдя через них, он миновал три внутренних двора, в первом из которых около шестидесяти посланников из близлежащих регионов ждали случая выразить хану свое почтение. Затем он спустился на несколько ступеней и оказался в четвертом дворике. В его центре несколько нелепо высилась ханская юрта — круглый центральноазиатский шатер. У входа на прекрасном персидском ковре сидел, скрестив ноги, сам хан.
Пока Муравьев размышлял, каким образом к нему должно приблизиться, его неожиданно схватил сзади человек в грязной одежде из овечьих шкур. На какую-то долю секунды капитан испугался, что его обманули. «У меня в голове мелькнула мысль, что меня предали, — писал он, — и что привели сюда безоружным не для переговоров, а для того, чтобы казнить». Он резко высвободился и приготовился бороться за свою жизнь. Но ему поспешно объяснили, что таков древний хивинский обычай и что все послы к хану простираются перед ним в знак своей добровольной покорности. Тогда Муравьев пересек двор, подошел к юрте, остановился у входа и приветствовал хана на местный манер. Потом он остался стоять, ожидая, когда с ним заговорят. «Хан, — писал он позднее, — имел весьма удивительный вид. Это был человек шести футов ростом, с короткой рыжей бородой, приятным голосом, говорил он быстро, отчетливо и с достоинством». Одет был хан в красный халат и тюрбан. Халат, как с удовольствием отметил Муравьев, был явно только что сшит из ткани, находившейся среди преподнесенных им хану даров.
Несколько минут погладив бороду и внимательно изучив русского, хан наконец заговорил.
— Ну, посланец, — требовательно спросил он, — откуда ты прибыл и чего хочешь от меня?
Наступил тот самый момент, которого Муравьев дожидался с тех пор, как покинул Тифлис. Он ответил:
— Губернатор русских владений, лежащих между Черным и Каспийским морями, под управлением которого находятся Тифлис, Ганджа, Грузия, Карабах, Шуша, Наха, Шекин, Ширван, Баку, Кубин, Дагестан, Астрахань, Ленкорань, Салджан и все крепости и провинции, отвоеванные нами у персов, поручил мне выразить его глубокое к вам уважение и передать письмо».
Хан: — Я внимательно прочитал его письмо.
Муравьев: — Мне также приказано кое-что передать на словах, и я только жду приказа сделать это сейчас или в любое другое удобное хану время.
Хан: — Говори сейчас.
Муравьев объяснил, что российский государь желал бы развития взаимовыгодной торговли между обеими странами, что послужило бы их процветанию и благоденствию. В настоящее время торговли почти нет, потому что всем караванам приходится целый месяц скитаться по кишащей бандитами безводной пустыне. Но существует более короткая дорога, которую вполне можно использовать. Она лежит между Хивой и новой гаванью, которую русские планируют построить на восточном побережье Каспийского моря в районе Красноводска. Там, заверил хана Муравьев, его купцов всегда будут поджидать суда, груженные предметами роскоши и любыми товарами, каких только пожелают хан и его подданные. Более того, путь от Хивы до Красноводска займет всего семнадцать дней, чуть больше половины нынешнего. Но хан покачал головой. Хотя и верно, что этот путь значительно короче, но живущие там туркменские племена — подданные персидского шаха. «Мои караваны там будут подвергаться слишком большому риску», — добавил он, таким образом исключая этот вариант.
На такой поворот разговора и надеялся русский.
— Государь, — заявил он, — если вы решите стать нашим союзником, то ваши враги станут нашими врагами. Почему бы высоким официальным лицам Хивы не посетить Тифлис в качестве гостей царя и не обсудить представляющие взаимный интерес важные вопросы с самим Ермоловым, который ищет дружбы с ханом?
Стало ясно, что такое предложение вполне соответствовало собственным размышлениям хана, так как тот сказал, что пошлет доверенных послов вместе с Муравьевым, когда тот отправится в обратный путь. При этом хан добавил:
— Я бы сам хотел, чтобы между нашими странами возникла крепкая и искренняя дружба.
Сказав это, хан сделал знак, что аудиенция окончена. Муравьев, довольный, что все прошло хорошо и его жизни больше ничто не угрожает, с поклоном удалился.
Теперь его беспокоила мысль о том, что нужно покинуть Хиву до наступления зимы: существовала опасность, что корабль, которому было приказано дожидаться его возвращения, может до весны остаться в плену льдов. Пока делегация хана готовилась к путешествию в Тифлис, русские рабы сумели тайно передать Муравьеву короткое, но душераздирающее письмо о своем положении. В спрятанном в дуле ружья, которое он отдавал в починку, письме говорилось: «Мы хотели бы известить Ваше превосходительство, что здесь находится около 3000 русских рабов, которые испытывают неслыханные страдания от голода, холода и тяжелой работы, а также от всяческих оскорблений. Сжальтесь над нашей судьбой и передайте это письмо Его Величеству Императору. В знак признательности мы, несчастные пленники, будем молить Господа о Вашем благоденствии».
Муравьев, который сам предпринимал осторожные шаги по выяснению положения русских рабов, был очень тронут письмом. «Оно заставило меня понять, как я обязан Провидению, которое уберегло меня от опасности», — писал он впоследствии. Но он мало что мог сделать для своих соотечественников, разве что выяснить о них все, что удастся, чтобы позднее передать сообщение в Санкт-Петербург. «Я решил, что как только вернусь обратно, сделаю все возможное для их освобождения», — добавил он.
Один пожилой русский, с которым ему удалось переговорить, рассказал, что он тут в рабстве уже тридцать лет. Через неделю после свадьбы его схватили киргизы и продали хивинским работорговцам. Долгие годы он целыми днями работал в ужасных условиях, пытаясь собрать денег для выкупа. Но хозяин обманом выманил у него все сбережения, а потом продал его другому. «Мы видим в вас нашего спасителя, — сказал он Муравьеву, — и молим за вас Господа. Дожидаясь вашего возвращения, мы готовы терпеть еще год-другой. Если вы не вернетесь, многие из нас попытаются бежать через киргизскую степь. Если Господь уготовал нам смерть, пусть так и будет. Но живыми мы нашим мучителям не дадимся». Как узнал Муравьев, молодые русские мужчины шли на хивинском работорговом рынке по самой высокой цене. Мужчин-персов ценили гораздо ниже, а курды вообще ничего не стоили. «С другой стороны, — сообщал он, — персидские женщины ценились значительно дороже русских». Рабов, пойманных при попытке к бегству, прибивали гвоздями за уши к дверям, они были слишком ценными, чтобы их казнить.
Наконец люди хана были готовы к отъезду, и более чем через два месяца после своего прибытия Муравьев опять отправился в пустыню. Среди огромной толпы, собравшейся поглазеть на его отъезд, он заметил махавшую ему вслед кучку русских с печальными лицами. Один мужчина, очевидно, благородного происхождения, какое-то время бежал у его стремени и умолял не забывать «нас, несчастных». Вдоволь намерзшись в пустыне, 13 декабря 1819 года они наконец достигли Каспия. Муравьев с огромным облегчением увидел, что доставивший его русский корвет все еще стоит на якоре неподалеку от берега. Чтобы привлечь внимание, он водрузил на шест свою шляпу, и за ним тут же была отправлена шлюпка. Его благополучное возвращение вызвало огромную радость, но он узнал, что за пять месяцев, прошедших с момента их выхода из Баку, команде довелось перенести неимоверные страдания. Из ста двадцати человек только двадцать были в состоянии нести службу. Пятеро умерли, тридцать болели цингой, остальные были так истощены, что с трудом могли передвигаться по палубе.