Звонила мать, в этом не было никаких сомнений.
Лидия аккуратно прислонила портфель к стене, расстегнула пальто и посмотрела на себя в зеркало.
Под глазами синие тени. Щеки и виски желтые от усталости и почти четырнадцатичасового сидения в помещении. Волосы, старательно уложенные утром, давно уже перестали изображать прическу и свисали по бокам унылой физиономии неровными прядями.
Хороша. Что и говорить.
В ванну и спать.
Поесть бы, но есть после десяти она себе никогда не позволяла. Вспомнив, что и поесть нельзя, Лидия вдруг страшно рассердилась.
Ну что это за жизнь?!
Что это за жизнь, если некогда даже сходить в парикмахерскую и отросшие волосы, на которые с утра было потрачено почти сорок минут, лезут в глаза и их приходится то и дело заправлять за уши?! Что это за жизнь, когда целыми днями сидишь на работе, а когда к ночи попадаешь домой, то даже поесть не можешь себе позволить?!
“Почему я должна вкалывать за троих, писать вместо кого-то, по пять раз переделывать уже готовый материал?! Почему мной затыкают какие-то дыры и кидают на ликвидацию каких-то задниц, которые возникают вовсе не по моей вине?! Почему я не могу работать легко и весело, не напрягаясь, как будто работа — это вовсе не образ жизни и источник пропитания, а просто веселая шутка, способ развлечься!”
Лидия знала с десяток журналистских барышень, совершенно не отягощенных никакими соображениями профессионального долга или — господи Иисусе! — трудовой дисциплины. Тем не менее жили они замечательно, все успевали, отлично зарабатывали и время от времени пописывали что-нибудь более или менее бессмысленное.
“Почему же у меня-то так не получается?!”
Никакого определенного ответа в зеркале не вырисовывалось, и Лидия, прихватив портфель, отправилась на кухню. Может, все-таки смалодушничать и поесть? А то ведь никаких сил нет…
Кофе можно выпить, пожалуй. В нем нет калорий.
Лидия поставила чайник и, волоча за собой портфель, поплелась в спальню. Попутно она включила компьютер на маленьком столике. Ей еще предстоит посмотреть кое-какие материалы об уральских машиностроительных заводах и отправить по электронной почте несколько сообщений.
Она уже сняла костюм и, стуча зубами от холода, рылась в гардеробе в поисках любимой байковой пижамы, неизвестно куда засунутой в истерической утренней спешке, когда телефон опять зазвонил.
Трубка, конечно, валялась неизвестно где, вовсе не на аппарате, и Лидии пришлось сделать несколько кругов по квартире, прежде чем она нашлась.
— Да! — В трубке сухо щелкнуло и загудел отбой.
— Да что же это такое?! — спросила Лидия у трубки дрожащим голосом. — Кто это развлекается?! Завтра же куплю определитель номера!
Чем именно ей поможет определитель и что будет делать с номером, который определится, она хорошенько не знала, но сама по себе мысль была утешительной.
Вдалеке за кухонной стеной щелкнул чайник. Можно приступать к кофе. В нем нет калорий.
О боже, боже…
Лидия натянула носки, пижаму, а сверху еще толстенный махровый халат до пят, сунула трубку в карман и пошла на кухню.
Телефон зазвонил, когда она задумчиво водила ложкой внутри медной турки и думала об Игоре Леонтьеве.
Лидия выхватила из кармана нагревшуюся трубку. Ответить или нет?
Почему-то ей вдруг стало страшно.
— Да? — решившись, спросила она.
— Что так поздно? — Голос матери, нежный, журчащий и переливчатый, как горная речка весной, приятно потек Лидии в самое ухо, и от облегчения она прислонилась лбом к белой дверце кухонного шкафчика.
“Господи, да что же это я так перепугалась? Смешно, честное слово!”
— …уже третий раз, и даже на работу. Где ты пропадала? У тебя свидание?
— Нет у меня никакого свидания, мам. — Лидия достала с полки большую кружку и старинную пузатую, розового стекла сахарницу с неровными тяжелыми кусками настоящего сахара. Она признавала только такой. Как отец. И бабушка. — Просто задержалась на работе. Сдавала материал вместо Гришки Распутина. У Гришки очередной загул. Начальство в бешенстве, ну и мне пришлось срочно выдумывать что-то такое…
Неизвестно, зачем она все это излагала. Матери не было никакого дела до ее работы да и до нее самой. Может, просто для того, чтобы подольше не спрашивать “А как ты?”.
Лидия улыбнулась и остановилась на полуслове.
— Ну а ты как? — спросила она, пристраиваясь с ногами в продавленное кресло, покрытое клетчатым пледом. Придерживая ухом трубку, Лидия накинула плед на ноги и осторожно взяла со стола кружку.
Ну вот. Теперь можно жить дальше.
Она отхлебнула кофе, обернула кружку пледом и стала греть руки о старую, моментально нагревшуюся шерсть. Мать говорила, не останавливаясь:
— …кроме того, это зависит еще и от мнения Бориса Исааковича, а ты прекрасно знаешь, как Боря ко мне относится еще с институтских времен. Если бы твой отец не был так влюблен и я не боялась, что он что-нибудь сделает с собой, если я предпочту другого…
Все это Лидия слышала два миллиона раз и даже знала наизусть некоторые отрывки из текста.
Сейчас мать обязательно скажет, что ее скромное искусство хоть и не приносит денег и славы, но все же служит утешением не только для нее, но и для тех, кто любит ее и понимает…
— …и хотя за всю свою жизнь я не заработала даже на приличную одежду, моя живопись служит утешением не только для меня, но и для тех, кто ценит и понимает мои рисунки, а таких очень, очень много, гораздо больше, чем может представить себе ограниченный ум…
Сколько бы раз в день они ни созванивались, мать всегда говорила много и истово, как будто спорила с кем-то, кто в чем-то ее упрекал. Лидии казалось, что всю жизнь мать спорит с бабушкой и отцом.
— …семья твоего отца никогда, никогда не понимала и не поддерживала меня, — говорила в трубке мать, — мне приходилось искать утешения в работе, и, может быть, именно поэтому сейчас мои работы так высоко оценены и признаны именно теми людьми, чье мнение мне важно и дорого.
Господи, как длинно, как гладко, без единой паузы!
Лидия поставила кружку на стол и, высвободив из пледа руки, потерла щеки. Щеки были холодные, а руки горячие, и ухо вдруг очень устало от льющегося в него переливчатого горного ручейка.
Лидия посмотрела на часы.
Перебивать нельзя.
Перебьешь до времени — жди беды. Мать обидится, смертельно и горячо, как ребенок, у которого в песочнице отобрали ведерко и совок. Она бросит трубку и не будет отвечать на звонки Лидии. Ответит она только ближе к полуночи, но помириться сразу не удастся — мать заплачет горючими слезами, и Лидии придется пройти весь путь до конца — рассказ о молодости, об огромных надеждах, которые подавала мать, пока не встретилась с отцом, о мещанской семье, в которую она попала, выйдя замуж, о творческом поиске, о немногочисленных тонких ценителях, которые по-настоящему разбираются в искусстве, об интригах в издательстве, о попытках престарелого Бориса Исааковича наладить с ней романтические отношения, о цикле лекций, которые ей предстоит прочесть в Музее Востока.
И еще так: “Мне ничего не нужно от жизни, кроме осознания того, что я прожила ее не зря, что — хоть иногда! — я дарила людям радость!”
А потом так: “Твой отец в конце концов убедил тебя, что мой творческий поиск слишком затянулся, что я ничего не могу дать тебе не только как мать, но и как художник, и все это только потому, что я всю жизнь была на голову выше того мира, в который он старательно затягивал меня, а я сопротивлялась иногда из последних сил…”
Отец ушел, когда Лидии исполнилось восемнадцать и умерла бабушка. Некому стало их мирить, и увещевать, и караулить под дверью кухни, чтобы успеть вмешаться и отвести беду.
Отец ушел, оставив мать в тягостном недоумении. Всю жизнь она была неотразима. Кроме сказочной красоты, у нее были талант, и тонкость восприятия, и бездна вкуса, и блестящее окружение. И еще она была “на голову выше мира”, в котором жил отец. Всю жизнь она пестовала и обожала свое чувство долга, которое не позволило ей бросить любящего ее человека на произвол судьбы. И вдруг этот человек… сам ее бросил?!