Ей показалось, что ее сердце готово разорваться, настолько сильно оно забилось. Ей не хватало воздуха, и она снова начала терять над собой контроль. Она тут же представила себе и прочувствовала всю сцену, разыгравшуюся у Мобрея во время его последнего приезда. Она вновь увидела себя лежащей на постели и шевалье, который склонился над ней, а потом навалился на нее всем своим телом.
— О! Реджинальд, — выдохнула она, — Реджинальд… Разве это возможно сегодня вечером?
— Раз вы не говорите, что это невозможно, и раз вы сами задаетесь этим вопросом, то, значит, это вполне реально, — ответил он, рассмеявшись во весь свой белозубый рот. — Я готов поспорить, что в том нервном состоянии, в котором вы сейчас пребываете после сегодняшних треволнений, вам едва ли удастся заснуть. Поговорим сегодня вечером, Луиза, мы только выиграем время…
Она была словно прикована к креслу, потому что шевалье все время держал ее ноги своими. Ей совсем не хотелось вырываться из этого плена, ей так нравились его многообещающие ласки. Она многое отдала бы за то, чтобы им не было конца.
— Вы помните, — внезапно спросил он, — как мы стали хорошими друзьями в тот день, когда я впервые приехал сюда, как мы с вами рисовали пастелью на природе? В этот самый день вы надели на себя платье такого цвета, который я предпочитаю…
— Да, — едва прошептала она, почувствовав, как что-то растаяло в ней при воспоминании об этом счастливом дне.
— И как потом все показалось мне осветившимся каким-то преображенным светом! — добавил он.
Его ноздри задрожали, словно его охватило какое-то сильное волнение, которое он не в силах был побороть.
— Луиза, — сказал он тихим голосом, — поспешите. Идите в свою комнату и ждите меня там. Через некоторое время я приду к вам.
Он высвободил ее ноги из плена. Она встала и пошла вверх по лестнице, ведомая какой-то непонятной силой.
Реджинальд налил себе еще, выпил, вытер губы салфеткой и последовал за ней, высоко неся в руке подсвечник, чтобы лучше видеть ступени.
Глава 2
В которой мадмуазель де Франсийон начинает придавать смысл своей личной жизни
Луиза повернулась, подойдя к своей двери, и подождала Мобрея. Он шел несколькими ступенями ниже, не ускоряя шага. Когда же он поравнялся с ней, то тихо сказал:
— Мне еще надо забежать в мою комнату, дорогая Луиза. Вот вам подсвечник, а мне хватит и одной свечи.
Не дожидаясь ответа, он взял одну свечу из подсвечника и пошел к себе. Мобрей накапал немного воска на ночной столик, поставил свечу и подождал, пока она прилипнет. Только потом он окинул взглядом свою комнату. В ней ничего не изменилось, если не считать отсутствия одного экземпляра Макиавелли, который забрала Мари. Он вспомнил о сцене, разыгранной перед ней, о споре об этом произведении, которое называлось «Речи о состоянии мира и войны».
Свет свечи, от которой немного пахло хлором, трепетал и деформировал тени на стенах. Комната казалась бы более печальной в этом полумраке, если бы Мобрея не охватили воспоминания. Он присел на постель, вынул свою трубочку и кисет с табаком. Он наощупь набил трубку, примяв табак большим пальцем. Некоторое время он оставался в задумчивости. Затем поднялся и пошел зажечь трубку от пламени свечи. Ладонью он вытер лоб, испачканный гарью от свечи.
Он не торопился. Он считал, что лучше не спешить к Луизе, и даже говорил себе, что хорошо было бы заставить ее немного подождать, усилив таким образом ее нетерпение.
Он спросил себя, как бы ему лучше организовать свою жизнь в Горном замке. Хотя эта комната была и удобна, и уютна, она больше не подойдет ему, если он станет одновременно и советником, и любовником Мари, любовником на каждый день, то есть когда он займет при ней место генерала, ибо он рассчитывал, конечно же, не открыто занять место умершего дю Парке.
Потом он подумал о Жюли, о Луизе и снова о Мари. Три женщины! Три женщины для него одного! Этого было для него, без сомнения, многовато, хотя он чувствовал в себе силу и желание удовлетворить всех троих. Однако это было связано с риском, который повлек бы за собой впоследствии кучу неприятностей. Слава Богу, что хоть Жюли не была ревнива. Она не создаст забот в доме. Зато у Мари был большой жизненный опыт, чтобы все это терпеть и притворяться непонятливой. Оставалась Луиза, которую надо было укротить как можно скорее, слепить из нее то, что ему было нужно, на свой вкус и в соответствии с той ролью, которую он ей отвел.