1950
ТОПОЛЯ В ГУНИБЕМногоярусный, многодостойный,Прежде яростный, ныне спокойный,Поднимается к небу Гуниб.Не сгорел. Не исчез. Не погиб.Ничего, кроме камня и славы,Не осталось от дней Шамиля.Ничего. Лишь одни тополяСохранили свой отсвет кровавый.Я слыхал от людей: русский князьВ знак победи велел посадить их.Высоко их семья поднялась,Но молчат о суровых событьях.На вершине гранитных громадНыне праздно зияют бойницыТам виднеется зданье больницы,Рядом школа, при ней интернат.А на площади сонные парниЖдут чего-то у входа в райком.Пахнет мясом, вином, чесноком,Кукурузным теплом из пекарни.Что же смотрят на все тополяС выраженьем угрюмой обиды?Мнится мне: то стрелки Шамиля,То его боевые мюриды.
1950
УТРОПлавно сходят к морю ступени,По бокам их — изваянные вазы,Посредине — белый виноградарь,В руках его зеленые кисти.Чуть пониже — глиняные детиНа концах бесформенных пальцевДержат глобус (или мяч футбольный),Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,И когда товарные вагоны,Грубо грохоча, пробегают,Между ними, в странных очертаньях,Так волшебно волнуется море,И в куске, на мгновенье окаймленномПлатформой, колесами, дымом,Бесстрашными кажутся чайки.Поднимаешься в город — пахнетЖасминами, утренним чадом,И каспийский ветер не в силахЭтот запах теплый развеять.Ты идешь на базарную площадь,Что лежит у подножья Кавказа.Восковые кисточки липы,Коготки шиповника в палисадах,На прилавках — яблоки и книги,Вывески на нескольких наречьях,Голые руки сонных хозяек,Достающие из-за оконВяленой баранины полоски,От хмеля веселые горцыВ твердых трапециях черных бурокИ папах из коричневой мерлушки,Вдалеке, за базарной пылью,Правильные линии кряжей,Параллельные буркам и папахам, —Все пронизано солнцем и ветромИ незримой связано связью,Исполненной чудного смысла,Но обманчивого представленья,Что законы низменной жизниМудро управляют вселенной,Что земле неизвестно горе,Что молодые не умирают,Что не слышишь ты приближеньяНеизбежного грозного рока.
1950
СОСНЫНа сосны я смотрел с террасы,На то, на это деревцо.Они, как люди чуждой расы,Казались на одно лицо.Но длился труд мой плодоносный,Свой свет на все он излучал,И начал различать я сосны,Как я калмыков различал.У этой рост красив и долог,У той опоры нет в земле.От веток ломких, от иголок,Не схожи тени на стволе.Вон та горда своим убором,Но так недуг ее тяжел,Что планочкой пришлось с заборомСоединить непрочный ствол.Ее жалеют: не жилица.Слабее всех она в саду.Лишь ночью тихо золотится,Вонзаясь иглами в звезду.Вон та не даст расти клубнике,Ее невинный облик — ложь.О той расскажешь только в книге,Об этой в песне запоешь.Нет безразличия былого,Я новых нахожу друзей,И отзывается, как слово,Их робкий шум в душе моей.
1951
ПЕРЕСЕЛЕНЕЦТихо напевает арычокО звезде над Тихим океаномИ о том, что белый кабачокПри дороге вырос под каштаном.Пестики, покрытые пыльцой,Средь листвы колеблемый фонарик…Кружку пива пьет товарищ Цой,Загорелый, высохший малярик.В тайники тоскующей душиПроникают запахи соблазна.Шашлыки, пельмени, беляши, —Вкусно, жирно, дешево и грязно.Все похоже на родной уют,На стене — следы густой олифы,Предлагая сорок разных блюд,Сверху вниз бегут иероглифы.Дальше — рынок. Продают собак.А на среднеазиатском лессеНабухает рис. Пахуч табак.Хороши пшеничные колосья.Что в полях желтеет вдалеке?Кореянка. И над нею звонокКомариный плач. В тугом мешкеНеподвижен за спиной ребенок.Старый Цой, о чем же ты грустишь?Может, погрузился ты в нирвану?Иль в твою насильственную тишьВорвалась тоска по океану?Здесь чужая, знойная земля,В воздухе — безумье и тревога,И бежит, и кружится, пыля,Грейдерная бойкая дорога.
1950
У ШЛАГБАУМАСловно дым над кибиткой, растаяли дымы легенд,И теперь на дороге — шлагбаум: запрещают в ТашкентПровозить из района картофель, и фрукты, и рис.Вот машина к мосту подошла. Сколько лиц, сколько грузов!Контролер, с колеса, заглянув невнимательно в кузов,Сунул руку в кабину, — машина поехала вниз.Школьник с мамой стоит, хочет мир непонятный понять.Он острижен под ноль, и одна лишь оставлена прядь.Это что за обычай? Никак не припомнится мне…Вспомнил! Вспомнил — и понял, о мальчик с зеленой тетрадью:Мать украсила сына любимого жертвенной прядьюВ честь отца, что пошел на войну и погиб на войне.Мальчик с прядью и женщина с торбою на голове,Шорох ветра в сухой, придорожной, тяжелой траве,День, державно ко сну отходящий в червонном венце,Контролер на посту, выплывающий месяц двурогий, —Что я вам? Что вы мне? Что нам делать на этой дороге?Сколько можно томиться догадкой о скором конце?
1950
НОЧЬ В БУХАРЕНа дворе Заготшерсти — дремота.В глинобитном пустом гаражеСмуглый сторож сладчайшее что-тоГоворит существу в парандже.Как сманил он из дома соседку,Почему она мелко дрожит,Сквозь густую и грубую сеткуНе глядит на него и молчит?Всеми звездами полночь нависла,Между древних сочась куполов.Он поет — в этой песне три смыслаВ неизменном движении слов.”Одного лишь хочу я на свете —Озариться небесным лицом,Удаляясь под своды мечети,Насладиться беседой с Творцом”.Загудела внезапно трехтонка.Что, свернула? Страшись, паранджа!Смысл второй открывается тонко,И она ему внемлет, дрожа:”Ты одна лишь нужна мне на свете,Ты мой светоч, божественный лик.Эти брови — как своды мечети,Сотворила любовь твой язык!”И становится сразу теплее,Будто слушают вместе со мнойМедресе, купола, мавзолеиТе слова, что звенят за стеной.Вновь машина гудит грузовая.Исчезает, как дух, паранджа.Смуглый сторож, притворно зевая,С лампой встал у ворот гаража.Не пойму, да и думать не надо,Почему убежала она…Дышит звездного неба громада,Блещет ночь, и душна и грозна.Я брожу, слышу лепет пороюТо листвы, то воды, то людей.Может быть, я сегодня откроюТретий смысл, не досказанный ей.
1952
СНОВА В ОДЕССЕЯрко-красный вагончик, кусты будяка,Тишина станционного рынка,И по-прежнему воля степная горька,И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,Улыбается мне украинка.Оказалось, что родина есть у меня.Не хотят от меня отказаться,Ожидая, тоскуя, мне верность храня,Кое-где пожелтев среди летнего дня,Молчаливые листья акаций.Оказалось, что наши родные местаИ меня признают, как родного,Что по-прежнему море меняет цвета,Но ко мне постоянна его доброта,Неизменно щедра и сурова.Я в развалинах столько квартир узнаю,Столько лиц, дорогих и знакомых,Этот щебень я знаю, как душу мою,Здесь я жил, здесь я каждую помню семьюВ этих мертвых оконных проемах.Пустыри невысокой травой заросли,Что прожилочкой каждой близка мне.Будто сам я скрывался в подпольной пыли,Будто сам я поднялся на свет из земли,С непривычки цепляясь за камни.Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,Подпевает игла с дребезжаньем.Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всехМатеринским слепым обожаньем.Это море ночное с коврами огня,Эти улицы с грубой толпою,Это смутное чаянье черного дня…Оказалось, что родина есть у меня,Я скреплен с ее тяжкой судьбою.
1952
У РАЗВАЛИН ЛИВОНСКОГО ЗАМКАБыстро по залу ливонского замкаСтарый епископ шагал.”Смерть божества — это смерть моей смерти”, —Он по привычке шептал.Звенели кольчуги.Борзые и слугиНаполнили сумрачный зал.Рыцарей смяло славянское войско,Бросить заставив щиты.Всюду валялось оружье с гербами —Грифы, олени, кресты.Измучились кони.Под ветром погониПоникнув, дрожали кусты.Крикнул епископ: “Не бойтесь осады,Наша твердыня крепка.Знаменьем крестным ее осенилаАрхистратига рука.Гранитные своды,Подземные ходыОстанутся здесь на века!”Ядра вонзались в могучие стены,Блеском смертельным блестя.Рыцари в латах своих задыхались,Камни к бойницам катя,И падали с башен.И, кровью окрашен,Шиповник расцвел, не цветя.Вот и остались от замка руиныИ ничего — от владык.Плесень забила подземные ходы,В камне — паук-крестовик,И только безвестныйШиповник прелестныйПод гнетом веков не поник.Так же цветет на родном моем юге,Сушится в душной избе,Пахнет в ауле, где сакли пустые,Дым не идет по трубе,Калмыцким курганомИль рижским органомОн миру твердит о себе:”О сколько прошло их, — ужасно их сходство,Желавших богатства, искавших господства,Грозивших мечом и огнем!Невнятно им было,Что главная силаСокрыта в цветенье моем.Для многих я был незаметен вначале,Когда же меня свысока замечали,То выжечь пытались мой цвет,Копытом глушили,В газовне душили,Но вновь я рождался на свет.Не в зданьях высотных, не в замках бессчетных,Не в пышных гербах главарей мимолетныхЧитаются знаки судьбы.Челнок и мотыга,И парус, и книга —Мои вековые гербы.Колючками слабо дано уколоть мне,Но розами горе дано побороть мне,Свою раздарив красоту,И там я сильнее,Где розы нежнее,Где алые розы в цвету”.