1952
ВОРОБЫШЕКЗаколочены дачи. Не едут машины.Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,Прочным снегом лесок подмосковный одет.Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,В сером джемпере жгучий брюнет?Медно-красного солнца сиянье сухоеНа тропинки легло, задрожало на хвое,Обожгло беспредельных снегов белизну,Ядом сердца вошло в твое сердце живое,И почуял ты, бедный, весну.И тебе показалось, что нежен и розовНебосвод, что уж больше не будет морозов,В толщу снега проникла горячая дрожь,Даже в дальних, знакомых гудках паровозовТы веселую весть узнаешь.То-то прыгаешь ты среди зимнего царстваИ чирикаешь вечную песню бунтарства.Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор,И суровых, тяжелых снегов государствоОхватил твой мятущийся взор.Белка, хвост распушив, постоит перед елкой,Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой,Говоришь себе: “Скоро приедут жильцы,Это все не случайно. Запой же, защелкай,Чтоб тепла встрепенулись гонцы!”Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий.Этот огненный шар, что горит между елей,Он снегов холодней, он тепла не принес.Если хочешь ты знать, он предвестник метелей,И в него-то ударит мороз.Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикойБудешь ты унесен по равнине великой.Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать.Песни нет, а настала пора, так чирикай,Потому что труднее молчать.И быть может, когда ты сидел на заборе,Впрямь весна родилась, и пахучие зори,И свобода воды, и ликующий гром, —Ибо все это было в мятущемся взореИ в чириканье жалком твоем.
1953
В НОЧНОМ РОСТОВЕСветло на площади Ростова,На спусках глухо и темно,И только в тихом Доне сноваНочное пламя зажжено, —То азиатскими коврамиНа легкой зыблется волне,То светозарными столбамиГорит в недвижной глубине.Порой, полнеба озаряя,Там, на невидимом мосту,Сверкнет галактика трамвая,Ниспровергаясь в темноту.Речной вокзал, толпу с поклажей,Влюбленной пары “да” и “нет”,Как нити из непрочной пряжи,Выхватывает белый свет.Мне вспомнилось другое пламя.Горела степь, горел Ростов.Закат взвивался, точно знамяЗавоевательских полков.Майор НКВД, с бумагой,Накопленной за столько лет,В машине драпал… Над беднягойСмеясь, ему глядел я вслед.Смеясь… А сам я ждал, что будуЯ в этом пламени сожжен,Но жаждал чуда, верил чуду,Бежал, огнем заворожен,А тихий Дон, а Дон жестокийТоржествовал: “Бегишь? Бегишь?Беги: погибнешь на востоке,А нет — на западе сгоришь!”Но сердце Дону отвечало:”Молчи ты, голубой лампас!Сгорю, но жить начну сначала:Мой смертный час — мой светлый час!”Мой светлый час… Огни трамвая,Реки блистанье, смех впотьмах…О неужели правда злаяТаилась, Дон, в твоих словах?
1954
МОЛОДАЯ МАТЬЛежала Настенька на печке,Начфин проезжий — на полу.Посапывали две овечкиЗа рукомойником в углу.В окне белела смутно вишня,В кустах таился частокол.И старой бабке стало слышно,Как босиком начфин прошел.Ее испуг, его досадаИ тихий жаркий разговор.— Не надо, дяденька, не надо!— Нет, надо! — отвечал майор.Не на Дону, уже за БугомНачфин ведет свои дела,Но не отделалась испугом,Мальчонку Настя родила.Черты бессмысленного счастья,Любви бессмысленной черты, —Пленяет и пугает НастяСияньем юной красоты.Каким-то робким просветленьем,Понятным только ей одной,Слегка лукавым удивленьемПред сладкой радостью земной.Она совсем еще невиннаИ целомудренна, как мать.Еще не могут глазки сынаЕй никого напоминать.Кого же? Вишню с белой пеной?Овечек? Частокол в кустах?Каков собою был военный:Красив ли? Молод ли? В годах?Все горечи еще далёки,Еще таит седая раньСтаничниц грубые попреки,И утешения, и брань.Она сойдет с ребенком к Дону,Когда в цветах забродит хмель,Когда Сикстинскую мадоннуС нее напишет Рафаэль.
1955
ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУГлава XCIXНе упаду на горы и поляНи солнцем теплым, ни дождем весенним:Ты сотрясешься, твердая земля,Тебе обетованным сотрясеньем.Ты мертвецов извергнешь из могил,Разверзнутся блистательные недра.Твой скорбный прах сокровища таил,И ты раздашь их правильно и щедро.Узнает мир о друге и враге,О помыслах узнает и поступкахЗакоченевших в тундре и тайге,Задушенных в печах и душегубках.Один воскликнет нагло и хитро:— Да, сотворил я зло, но весом в атом! —Другой же скажет с видом виноватым:— Я весом в атом сотворил добро.
1955
ПЕПЕЛПостарались и солнце, и осень,На деревьях листву подожгли.Дети племени кленов и сосен,Отпылав, на земле полегли.Очертаньем, окраскою кожи,Плотью, соком, красою резнойДруг на друга листы не похожи,Но лежат они кучей сплошной.В этом, красном, — обличье индийца,Этот, желтый, — ну, право, монгол.Этот миром не мог насладиться,Зеленея, сгорел, отошел.Не хотим удивляться бессилью,Словно так им и надо лежать,Пеплом осени, лагерной пыльюПод ногами прохожих шуршать.Отчего же осенним затишьемМы стоим над опавшей листвойИ особенным воздухом дышимИ не знаем вины за собой?Тополей и засохших орешин,Видно, тоже судьба не проста.Ну, а я-то не лист, не безгрешен,Но, быть может, я лучше листа?Знал я горе, стремление к благу,Муки совести, жгучий позор…Неужели вот так же я лягу —Пепел осени, лагерный сор?
1956
БОГОРОДИЦА1Гремели уже на булыжникеНемецкие танки вдали.Уже фарисеи и книжникиПочетные грамоты жгли.В то утро скончался Иосиф,Счастливец, ушел в тишину,На муки жестокие бросивРожавшую в муках жену.2Еще их соседи не предали,От счастья балдея с утра,Еще даже имени не далиРебенку того столяра,Душа еще реяла где-тоУмершего сына земли,Когда за слободкою в геттоИ мать, и дитя увели.3Глазами недвижными нелюдиСмотрели на тысячи лиц.Недвижны глаза и у челяди —Единое племя убийц.Свежа еще мужа могила,И гибель стоит за углом,А мать мальчугана кормилаСладчайшим своим молоком.4Земное осело, отсеялось,Но были земные дела.Уже ни на что не надеялась,Но все же чего-то ждала.Ждала, чтобы вырос он, милый,Пошел бы, сначала ползком,И мать мальчугана кормилаСладчайшим своим молоком.5И яму их вырыть заставили,И лечь в этом глиняном рву,И нелюди дула направилиВ дитя, в молодую вдову.Мертвящая, черная силаУже ликовала кругом,А мать мальчугана кормилаСладчайшим своим молоком.6Не стала иконой прославленной,Свалившись на глиняный прах,И мальчик упал окровавленныйС ее молоком на губах.Еще не нуждаясь в спасенье,Солдаты в казарму пошли,Но так началось воскресеньеЛюдей, и любви, и земли.
1956
ГРЕКУ самого Понта Эвксинского,Где некогда жил Геродот,У самого солнца грузинского,Где цитрус привольно растет,Где дышит в апреле расцветшаяПугливая прелесть цветов,Где пышет вражда сумасшедшаяРазличных племен и родов,Где землю копают историкиНа твердом морском берегу, —Кофейню в неприбранном дворикеНикак я забыть не могу.Туристы, простые и знатные,Дороги не ищут сюда.Бывают здесь люди приятные,Почтенные люди труда.Армяне-сапожники, умницы,Портные, торговая сеть,Мыслители рынка и улицыЗдесь любят в прохладе сидеть.В обычаях жителя местного —Горячий, но вежливый спор.За чашечкой кофе чудесногоНеплохо вести разговор.Там, в дальнем углу, — завсегдатаи,И это видать по всему.Как рады, худые, усатые,Соседу они своему!Он смотрит глазами блестящими,Издерганный, смуглый, седой.Поднимет руками дрожащимиТо кофе, то чашку с водой,Поднимет — и в жгучем волненииНа столик поставит опять.”…Я сделал им там заявление:— А что, если смогут узнать,О нашей проведают гибелиБойцы Белояниса вдруг?За это и зубы мне выбили”.”А много ли?” — “Тридцать на круг”.”Да что ты, чудак, ерепенишься?Вернулся? Живи как-нибудь!Еще ты не старый, ты женишься,Но рот себе справь, не забудь”.Он слушал и шутки отбрасывалОливковой нервной рукой.А море закат опоясывал,И шум утихал городской.Казалось, что крик человеческийРождался в глубинах морских:Одних проклинал он по-гречески,По-русски рыдал о других.
1956
САД НА КРАЮ ПУСТЫНИСад роскошен, высок и велик.В темноте растворилась ограда.Лают псы, чей-то слышится крик.Словно голубь, воркует арык,Лишь молчит население сада.Что ему в этих звездных очах,В дальней ругани, в пьяных ночах,Где тревога и горе таятся,Где в пустынных ревет камышахТигр в оранжевых брюках паяца.Для чего ему, саду, слова,Если ветками яблони всемиДоказал он, что правда жива,Что недаром полны торжестваИ бесстрашны плодовые семьи.Только я вот, на каждом шагуДолжен мыслью обманывать гибкой,Откровенностью, выдумкой зыбкой,А бывает, — слезой и улыбкой,Даже болью сердечною лгу.Как нужна эта горькая смелость,Эта чаша, что пьется до дна,Для которой и жить бы хотелось,Для которой и песня бы пелась,Для которой и ложь не нужна!А в саду зарождаются розы.Мир дробится на капли глюкозы,Чтобы целостным сделаться вновь,Затеваются ливни и грозы,У стены, где надрезаны лозы,Как счастливые, первые слезыВиноградная капает кровь.
1956
У СОБАКЗакрутили покрепче мы гайку,Чтоб никто не сумел отвернуть,В герметическом ящике ЛайкуВ планетарный отправили путь.На траву она смотрит понуро,На дорожный, неведомый знак,Не поймет, что заехала, дура,В государство разумных собак.Перед нею сады и чертоги,Академии строгий дворец,А на площади — четвероногийЗнаменитый, гранитный мудрец.Депутаты, жрецы, лицедеи,Псы-ученые, псы-лекаряПожелали узнать поскорееПервобытного пса-дикаря.И толпа, орденами блистая,На советскую жучку глядит,От ее допотопного лаяОщущая и ужас, и стыд.Что вы знаете, вы, кавалерыЗолотого созвездия Пса,О страданьях, которым ни меры,Ни числа не найдут небеса?Что запели бы вы в своем доме,Услыхав директивы цинги,И просторы республики Коми,И указы державной тайги?Благосклонный не стал благородным,Если с низким забыл он родство,Он не вправе считаться свободным,Если цепи на друге его.Ни к чему вашей мысли паренье,Словопренье о зле и добре,Если в сердце лишь страх и презреньеК бессловесной, безумной сестре.