1971
Семейный праздник, закипая,
Шумит, сливается с движением весны,
Лишь ты недвижно смотришь со стены,
Непоправимо молодая.
Но, если б ты была жива,
Ужели бы закон свершился непреложный
И, как у прочих, были бы ничтожны
Твои заботы и слова?
Сияет мне как откровенье
Твоей задумчивой улыбки тихий свет,
И если воскресенья мертвых нет,
То наша память — воскресенье.
1971
Шаман был женщиной. Он скашивал
Сверкающий зрачок,
Грозил кому-то жесткой дланью,
Урчал, угадывал, упрашивал,
Ложился на песок
И важно приступал к камланью.
Предпочитая всем событиям
Наполненность собой,
Достиг он славы громогласной,
Чаруя варваров наитием,
И звонкой ворожбой,
И даже сущностью двуснастной.
Неистовствам отделки тщательной
Внимал в толпе густой,
Ненужный всем стоящим рядом,
Пастух, ничем не примечательный,
Но странно молодой,
Со стариковским жгучим взглядом.
1971
Тихо. Но прошло недавно лихо:
Пень торчит, как мертвая нога,
Серая береза, как лосиха,
Навзничь повалилась на снега.
Скоро лес расчистят и расчислят
И в порядок приведут опять…
Кто-то говорил: "Деревья мыслят".
Но ведь мыслить — значит сострадать,
Это значит — так проникнуть в слово,
Чтоб деянье в нем открылось вдруг,
Это значит — помнить боль былого,
Чтоб понять сегодняшний недуг,
Это значит — не витиевато
Выдумки нанизывать на нить,
А взглянуть на горе виновато
И свой взгляд в поступок превратить.
1972
В памяти, даже в ее глубочайших провалах,
В детскую пору иль в поздних годинах войны,
В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, —
Вспышках волны,
В книгах и в шумной курилке публичной читальни,
В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт,
Где пароходы недавно оставили дальний
Вест или норд,
В школе, где слышались резкие звуки вокзала,
В доме, где прежних соседей никто не зовет, —
Ясно виднеется все, что судьбой моей стало,
Все, что живет.
Здесь отступили ворота от уличной кромки,
Где расстреляли в двадцатом рабочих парней,
Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий,
Толпы теней.
Можно забыть очертания букв полустертых,
Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,
Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых
Можно ль забыть?
1972
Медовый месяц нэпа.
Вечерняя лиловь.
Выходит из вертепа
Усталая любовь.
Порывисто и редко
Дыханье ветерка.
На ней висит горжетка
С головкою зверька.
А вправду ли наряден
Французский пеньюар?
Подарен иль украден
Массивный портсигар?
Работать в доме тяжко,
И нужен перерыв,
И с каждою затяжкой
Ей легче… Там — обрыв,
И порт, и копошенье
Существ и их теней,
Вдали — кровосмешенье
Звезд и земных огней,
Здесь — листьев тополиных
Замедленный полет,
И в первых брюках длинных
Мальчишка у ворот.
Болезненно и сладко
Душа истомлена,
Все для него загадка:
Порт, звезды и она.
1972
ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Персики в Эчмиадзине
Цветом цветут фиолетовым.
Свод над землею синий,
Как над Синайской пустыней.
Ряса католикоса
Цветом цветет фиолетовым.
Медленно, многоголосо
Звон поминальный вознесся:
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Страшная годовщина
Страшной народной гибели.
В церкви Эчмиадзина —
Слово Божьего сына.
Поровну мы разделим
Тоненькие опресноки.
Выйдем из храма с весельем,
В поле траву расстелим.
Жертвенного барана
Мы обведем вкруг дерева.
В сердце — вечная рана,
А земля нам желанна.
Все мирозданье в расцвете,
Все непотребное — изгнано,
Только и есть на свете —
Дети, дети, дети,
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.
Боже, к твоим коленям
Я припадаю с моленьем:
Да оживут убиенные
В этом саду весеннем!
В нашем всеобщем храме
Да насладятся весело
Всеми твоими дарами!
С нами, с нами, с нами —
Хлеб, виноград, Господь.
Хлеб, виноград, Господь.