1987
Лес удивляется белесой полосе,
А мир становится безмерней:
Как будто пахтанье, густеет на шоссе
Туман поздневечерний.
Врезаемся в него, не зная, что нас ждет
За каждым поворотом чудо.
Сейчас нам преградит дорогу небосвод
С вопросом: — Вы откуда?
А я подумаю, что эта колея
Бесплотней воздуха и влаги:
Она низринута с горы сверхбытия
В болота и овраги.
1988
Деревня длится над оврагом,
Нет на пути помех,
Но вверх взбираюсь тихим шагом,
Мешает рыхлый снег.
Зимою жителей немного,
Стучишь — безмолвен дом,
И даже ирисы Ван Гога
Замерзли над прудом.
А летом долго не темнело,
Все пело допоздна,
Все зеленело, все звенело,
Пьянело без вина.
Вновь будет зимняя дорога,
Но в снежной тишине
Все ж будут ирисы Ван Гога
Цвести на полотне.
1988
"Шумит река, в ее одноголосье…"
* * *
Шумит река, в ее одноголосье —
Загадка вековая, кочевая.
Из темной чащи выбегают лоси,
Автомашин пугаясь — и пугая.
И голос, кличем пращуров звучащий,
И лес по обе стороны дороги,
И мы посередине темной чащи,
И наши многодумные тревоги,
И лоси, вдруг возникшие, как чудо,
С глазами, словно звезды Вавилона, —
Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда.
Земля нам не могила здесь, а лоно.
1988
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Гумилев
Стены Нового Иерусалима
Не дворцы и скипетры царей,
Не холопье золото ливрей,
Не музейных теток разговоры,
Не церквей замшелые подпоры,
Не развалины монастырей,
А лесов зеленые соборы,
А за проволокою просторы
Концентрационных лагерей,
Никому не слышные укоры
И ночные слезы матерей.
1988
Просило чье-то жалостное сердце,
Чтобы впустили и меня в ковчег.
Когда захлопнулась за мною дверца
И мы устраивались на ночлег,
Забыл я, кто я: отпрыск иноверца
Иль всем знакомый здешний человек?
Лицо мне щекотало тело львицы,
Я разглядеть не мог других людей.
Свистя, вертелись надо мною птицы,
То черный дрозд, то серый соловей.
Я понимал, что нет воде границы
И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.
Я также понимал, что наши души
Остались там, в пространстве мировом,
Что нам теперь уже не надо суши,
Что радость есть в движенье круговом,
А за бортом вода все глуше, глуше,
Все медленней, но мы плывем, плывем…
1988
"В слишком кратких сообщеньях ТАССа…"
* * *
В слишком кратких сообщеньях ТАССа
Слышу я возвышенную столь
Музыку безумья Комитаса
И камней базальтовую боль.
Если Бог обрек народ на муки,
Значит, Он с народом говорит,
И сливаются в беседе звуки
Геноцид и Сумгаит.
1988
* * *
Устал я от речей
И перестану скоро
Быть мерою вещей
По слову Протагора.
Устал я от себя,
От существа такого,
Что, суть свою рубя,
В себе растит другого.
Нет, быть хочу я мной
И так себя возвысить,
Чтоб, кончив путь земной,
Лишь от себя зависеть.
1988
Райский сад не вспоминает,
Просто дышит и поет,
Будущего он не знает,
Прошлого не сознает,
И лишь наша жизнь земная
Думает о неземном,
И, быть может, больше рая
Память смутная о нем.
1988
Я видел облака папах
На головах вершин,
Где воздух кизяком пропах,
А родником — кувшин.
Я видел сакли без людей,
Людей в чужом жилье,
И мне уже немного дней
Осталось на земле.
Но преступление и ложь,
Я видел, входят в мир
С той легкостью, с какою нож
В овечий входит сыр.
1988
Какая ночь в лесу настала,
Какой фонарь луна зажгла,
Иль это живопись Шагала —
Таинственная каббала?
А что творится с той полянкой,
Где контур сросшихся берез, —
Как будто пред самаритянкой
Склонился с просьбою Христос.
О как понять мне эти знаки,
И огласовки, и цифирь,
Когда в душистом полумраке
Ликует птичий богатырь.
Он маленький, почти бесцветный,
И не блестящ его полет,
Но гениально неприметный,
Он так поет, он так поет…