Ты ведь еще не спишь, верно? И город твой все еще не спит. Бегают по улицам маленькие человечки, дождь трогает их холодными губами.
Странные вы человечки, легкие, как одуванчики, торопливые, как муравьи. Жметесь в больших городах, потому что боитесь жить в одиночестве. Раньше человечки жили в лесу, а перед своей деревней ставили деревню своих мертвых. Жальник, если по-старому. Покойников тогда не прятали в землю, а мастерили для них домовины на столбах. А еще раньше мертвецов хоронили в жилой комнате под полом, рядышком, чтобы духи их всегда находились рядом.
Мертвые и живые – один народ, хорошо им слушать голоса друг друга.
А теперь вы прячете смерть подальше, красные человечки из кирпичного муравейника.
Разве вы не приносите жертвы своему городу? Он убивает вас машинами, одиночеством, руками убийц. И что? Разве можете вы отказаться хотя бы от одной машинки?
– А как же бедные жертвы? – шепчу я вам. – Ведь сотня погибнет в этом месяце и тысяча – в следующем…
Но кого это трогает?
Вы вдоволь кормите своих железных волков человеческим мясом с костями.
Я всего лишь выполняю то, о чем меня просят, девочка моя.
Да, я вижу твой город другим. Я вижу мертвых вперемешку с живыми. Я вижу тех, кто умрет в этом году, и тех, кто уже умер в прошлом. И сто лет назад, и двести. Смешно, до чего мало живых на улицах, набитых мертвецами. У тех, кто скоро погибнет, в волосах путаются пряди тумана, они шипят, когда я прохожу мимо. Я вижу ржавые тени войны, пожары и развалины, боль и гнев.
Я вижу леса, еще не срубленные, темные, дремучие. Тысячи лет росли здесь деревья, а под ними текли черные подземные воды. Деревья срубили, но корни их до сих пор шевелятся в земле, неизжитая жизнь тлеет в них, жизнь, которая не успела ни в кого превратиться.
Когда я иду по улице, я вижу не только дома, кафешки и магазины. Я вижу мертвого старика с мертвой собакой в подворотне – он забыл всю свою жизнь, но помнит, что надо непременно выйти с Мавриком. Маврик помнит больше, он жалеет своего хозяина и тихонько проводит с ним вечность.
Я вижу мертвецов на скамейках. Я слизываю кровь с каждой бритвы, с каждого отброшенного ножа.
А больницы? Я вижу в них демонов боли, они пухнут, мечутся, кричат, раздирая рты. Люди просят, умоляют – жизни, здоровья, прекращения страданий, легкой смерти… А я всегда прихожу, когда меня зовут.
У меня вечно просят здоровья и богатства, моя девочка. В прежние времена я вызывал на землю дождь, он змеился, как мои волосы. Я поил посевы, хранил семена, берег корни. Я брал себе десяток жизней, но сохранял тысячи. Люди шли ко мне радостно, зная, что их жертва, огненное зерно, прорастет потом в детях.
А теперь равновесие нарушено.
Я только помогаю его восстановить. Я протягиваю когтистую лапу и стираю лица тем, кто устал.
Сколько их срывается с крыш, блуждает в ледяных снах, умирает от разрыва сердца?
Их тела лежат внизу как расколотые яблоки.
Над ними тает серебристый дымок – белые семечки, черные сгустки, красные лужи…
Проклятая скобка.
Качается.
За спиной – все семь этажей, и ветер толкает в бок – лети, лети же!
– Эни-бени, рики-таки, турбо-урбо-сентебряки, – неслось снизу, – Эус-деус космодеус… Бац!
Сколько раз она стояла на краю крыши? Сколько раз ловила ветер в лицо? В нем путались невесомые шаги кошек, взлет голубиной стаи, шуршание тысячи смятых бумажек, дребезг стекла.
Тогда она не боялась.
А теперь…
Она глянула через плечо.
Далеко внизу шевелились верхушки тополей. Темная листва сверкала серебряной изнанкой, в просвете махала рукавами, металась белая одинокая рубашка на веревке.
Кто сейчас в Питере сушит белье на веревке?
Тополя сомкнулись – и навалившаяся тень скрыла белые рукава.
А что, если она сейчас разожмет руки?
И полетит, махая белыми рукавами?
А внизу будут кружиться разноцветные машинки, крошечные ларьки и человечки. И ветер помчится рядом, визжа от восторга, как молодой пес, которому наконец-то бросили палку. А потом у нее будет такая же изломанная рука, и черная кровь брызнет на асфальт, и Черный в черном плаще встанет над ней, и лошадиный череп…
Тут сила неведомая потащила ее вверх. Запястье сжала чужая рука. Ветер ворвался в открытый рот, волосы хлестнули по лицу. Через миг она уже вползала на пахнущую гудроном площадку.
– Это все ветер, ветер…
Ника судорожно всхлипнула, прячась за спасительной завесой волос. Ей было стыдно. А белобрысый тактично отвернулся. Что было делать? Ника кое-как вытерла футболкой мокрые щеки.