В ушах засвербело от пенья командного свистка, и мыши стали возвращаться, щекоча лапками мои босые ноги. Тогда я понял: прогрызут. За три часа, за пять, но прогрызут. До рассвета много времени, а их полчища. Без двери, с щелями в каждой стене, баня превратится в сито, и жар из нее выдует. А потом войдут эти, с отравленными шпагами.
– Отойди, – сказал папа. В руке он держал ковш с кипятком.
Я отошел, и он плеснул.
Душераздирающий писк разбудил Мышку. Она села на полке, оглядываясь и не понимая, куда попала. Я обнял ее и сказал:
– Не смотри.
Багровое пламя из печного жерла металось по стенам. Писк ошпаренных и командные свистки невидимых эльфов слились в сплошной, неожиданно зудящий звук, от которого ломило виски. Плескался кипяток. Дохлые мыши устилали пол. Новые сотни их падали из каких-то дыр под крышей, лезли по телам и кидались к двери.
Полуголый закопченный папа, как черт в адской котельной, направо и налево разбрызгивал кипящую смерть. Мы с сестрой сидели обнявшись и поджав ноги, чтобы занимать меньше места. Иногда до нас долетали брызги кипятка. Мышка первая догадалась натянуть на себя одеяло, и мы закутались как сумасшедшие в раскаленной бане.
Я боялся, что в котле кончится вода. Зачерпывая кипяток, папа уже погружал ковш так глубоко, что за краем котла не было видно рукоятки.
Потом ковш скребнул по дну.
Мы не знали, сколько времени осталось до рассвета и спасет ли нас рассвет. Может быть, эльфы боялись не солнца, а жары? Тогда у них в запасе будет еще несколько часов до того, как солнце начнет припекать.
Небо за маленьким окошком бани только начинало светлеть. Ни один розовый луч еще не отразился в едва заметных на нем облаках. Ковш поначалу только изредка задевал дно, потом стал скрежетать каждый раз, когда папа зачерпывал кипяток. Папа теперь плескал понемногу. Я не знал, то ли он бережет последнюю воду, то ли уже не может зачерпнуть больше чем полковша. Папа побагровел, как будто его самого обварили. Было страшно, что он свалится от жара и усталости.
Не сразу я заметил, что и наши враги уже не те. Вроде ничего не изменилось, но теперь половинки ковша как раз хватало, чтобы смести мышей со стен и отогнать от двери. Иногда папе было достаточно взмахнуть ковшом, не выплескивая кипяток, чтобы атакующие откатились. Мыши не смели ослушаться невидимых командиров, но все сильнее боялись кипятка. Настал момент, когда они стали шарахаться, стоило папе поднять ковш.
И тогда из темных углов снова запели свистки. Мыши покопошились и пропали, оставив на полу своих мертвецов. Папа сгреб их в угол отломанной от полка доской. Гора получилась ему по колено. Наш Веник обрадовался бы такой богатой добыче.
– Сейчас сдохну, – сказал папа, подсаживаясь к нам. – Ох, проветрить бы.
– Нельзя! – испугался я. – Приоткроешь дверь, а они выстрелят из темноты.
– Я не всерьез, – улыбнулся папа, посмотрел на окошко и добавил: – Уже не из темноты.
Над тайгой занимался фиолетовый рассвет. Я никогда не видел такого.
– Этюдник надо было взять, – вздохнул папа.
Художник есть художник. Если ему надоедает рисовать, он превращается в маляра.
Снаружи под дверь еще подгрызались мыши. Когда в щели начали появляться их острые мордочки, папа пугнул нападавших остатками кипятка.
Фиолетовое небо наливалось малиной, потом над тайгой всплыла оранжевая полоса, за ней желтая… Не могу описать этот рассвет. Папа их нарисовал с тысячу и тоже не мог высказать словами все то, что мы чувствовали.
– Поднялося солнышко, – сказал он, – расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку – и аж заколдобился.
Я спросил:
– Откуда это?
– Ильф и Петров, «Золотой теленок». Надо мне всерьез заняться твоим образованием.
Могу поклясться, что ни один школьник не радовался так, как я, услышав от отца такие слова.
Мы сидели в остывающей бане, ожидая, когда солнце начнет припекать. Папа боялся, что эльфы запечатают нашу дверь пчелиным роем. Он хотел по росе, пока пчелы не летают, сбегать за дымарем, но я его отговорил. Вместо этого мы залезли на полок и оторвали от угла лист железа на крыше. Лист можно было в любой момент отогнуть и бесшумно вылезти, не раздражая пчел.
Мышка опять заснула, а мы с папой болтали о всякой всячине и прихлебывали из ковша остывающий кипяток. Пить хотелось ужасно. Мы напарились на всю жизнь и стали легкие, как воздушные шарики.
И вдруг папа сказал: