Щелкнули «браслеты» и дверь открылась. На этаже находилось всего десять камер, все видимо на двоих. Судя по расположению их, теснившихся друг к дружке входов, крайняя — облицованная однотонной кафельной плиткой приспособлена под баню, но какую, мечта арестанта, даже настоящий березовый веник всегда свежий висел в углу. Ни разу пока он мылся, прапорщики не поторопили его, как это делается в уголовных тюрьмах, где дубачье ровно через десять минут после начала помывки просто перекрывали горячую воду и, синея от наколок и холода, заключенные смывали с себя остатки хозяйственного мыла ледяной водой. Сегодня Олег тоже напарился в волю, вернувшись в хату, заварил «купца» и вновь затребушил прошлое.
Два раза в неделю обязательно наведывался начальник тюрьмы, вроде не его дело, но в камере Святого Журавихин задерживался на час, а то и больше. Поговорить с толковым мужиком было интересно, в длинных беседах зарождалось другое, новое отношение к окружающему. Никто из зеков, наверное, не поверит, читая эту книгу, что тюрьма выпрямляет душу, но это — так. Все непонятное постепенно становилось на место, только поздно пришло отрезвление, слишком много он пролил крови, чтобы люди его простили. Жизнь была уже не нужна.
— Иконников?
Он как раз споласкивал от шары кружку и повернулся к двери, но она и кормушка были закрыты. «Почудилось что ли?».
— Иконников, — откуда-то с потолка лился говоривший, — за вами спецконвой, в три часа прошу быть готовым, с вещами.
Ненужную теперь уже кружку Олег положил в раковину, сел на койку и, враз обессилевший, опустил лицо в подушку, но привычка аккуратности поставила его на ноги. Он намочил тряпку, протер, где это положено было, пыль, вымыл пол, затем руки и только тогда дал волю чувствам. «Ох, что я маленьким не сдох», — тусовался по хате Святой. Предстояло ломать свою мораль, или заканчивать жизнь самоубийством, смерть бродила рядышком, но он с ней уже свыкся. «Даванусь в Чите, а то еще захоронят где-нибудь здесь, в Хабаровске, неохота, да и родным на могилу далековато будет ездить».
В начале четвертого охрана спустила Олега вниз, в коридоре его ждали два молодых, лет под тридцать, парня. Один невысокий и плотный, другой — на голову выше своего приятеля и полегче.
Из кабинета начальника тюрьмы вышел Ушатов.
— Здравствуй, Олег, вон у Шульгина сумка, там теплые вещи тебе Лена отправила, одевайся, на улице уже холодрыга стоит. Ты что улыбаешься?
Святой взял у крепыша вещи.
— Игорь Геннадьевич, — представился тот.
— Не привык я, Василий Григорьевич, к хорошему отношению в тюрьмах, ненормальные вы какие-то, на ментов-то не похожи.
— А может наоборот, Олег, нормальные?
— Может и так. Надеюсь, ваша тюрьма сделана не в противовес уголовной, там стегают кнутом, вы — кормите пряниками.
— Да нет, Олег. Человек если дерьмо, то это, как правило, навсегда, а если с лицом, то это рано, или поздно — выстрелит. По-моему все просто, не надо никого бить и унижать, нужно пахать, собирая факты и улики, а жизнь сама расставит все по своим местам.
Святой натянул поверх трико слаксы с грабежа в «Крабе», обул левую ногу в меховой полусапожек, накаченный ему когда-то Агеем, притопнул и перестал улыбаться.
— Заглянуть бы тебе в душу, Ушатов, узнать честный ты, или хитрый?
Вместе с ботинками Григорьевич весил примерно килограммов семьдесят пять, из них где-то килограммов шестьдесят весили мозги и внимательные чистые глаза, радовался он и морщил высокий лоб как-то откровенно по-детски.
— Сомневаешься пока, — добыл он из кармана куртки пачку «Магны», но закуривать не стал, — ответить-то вроде нечего, пообещаемся вот и сделаешь вызов. Сам знаешь, человек может себя в задницу до смерти зацеловать, но это еще не значит, что он хороший.
Во дворе кружил снежок.
— Василий Григорьевич, давай покурим?
— Дыши, Олег, дыши, время позволяет.
— Закуривай, Игорь Геннадьевич, — вытряхнул ему Святой из пачки сигарету.
Не вынимая рук из карманов, тот губами взял «Мальборо».
— При своих, можешь звать меня просто Игорь, а этого, — кивнул он на Краева, — Андрюхой, но это когда он в духе, а так лучше Андрей Николаевич.
— И часто он злой бывает?
— Никогда, за что я его и люблю, путевый парень, когда спит зубами к стенке.
Русоголовый «путевый» парень слушал Шульгина и улыбался его болтовне и мягкой снежной пороге.
Таявший снег делал мелькавший за стеклами «Волги» город грязным и неуютным. Люди зябко кутались в куртки и шубы, пряча лица за поднятыми воротниками.