В Москве было намного теплее, чем в Чите, и по зимнему вкованный Пал Палыч в пестрой весенней толпе выделялся. У самого выхода с летного поля моргнул ему фарами вишневый «БМВ». Ухумский, — узнал его сразу Культурный и пошел навстречу своей судьбе.
Пасха. В этот день на малолетке добрая половина барака по подъему вскакивала с крашеными яйцами. Загнанная непосильной пахотой и муштрой шпана, ночью дрыхла без задних ног и поэтому конечно не чувствовала, что кто-то при тусклом свете сороковольтного ночника священнодействует над ними. Зато солнечным (как правило) утречком, заглядывая себе в трусы, пацаны кто радостно, а кто и не очень (в зависимости от расцветки), орали: — У меня красные!
— А у меня блядь черные!
— Значит, скоро отвалятся.
— А может, тебе кто пнул по ним?
— Да пошли вы в жопу.
— Ха-ха-ха!
— А у меня синие!
— Дверью, поди, прищемил?
— Не, училка вчера в школе примацала.
На четверке яйца не красили. Все давно были взрослыми, а вот пасха осталась та же и сегодня бухали, как на воле, так и в тюрьме.
— Насыпай.
Ответственным этим делом, прищурив словно для стрельбы левый глаз, занимался Агей. В выстроенные в ряд кружки, он отмерял ровно по сто пятьдесят.
— Атас, — шумнули на коридоре и Святой набросил на стол развернутую газету. Шли действительно в их хату. Сначала зазвенела дверная цепь, потом аршинные ментовские ключи и в проеме блокировки нарисовался Ушатов.
— Здорово, ребята, с праздником, — поставил он в целлофановом пакете на край стола огромный кулич.
Вошедший следом за ним невысокий коротко подстриженный светловолосый мужик в белой рубашке и строгом черном галстуке пока молчал.
— Знакомьтесь, это Иранцев.
— Да мы не очень, правда, хорошо, но знаем его. Садитесь, Сергей Владимирович, — пододвинулся на шконке Олег.
— Василий Григорич, откуда кулич?
— Купил в магазине.
— Врешь, поди.
— Вру. Жена испекла — приподнял он газету и склонившись потянул носом запашок от кружек. — А это откуда?
— А это у Андрюхи спрашивай, Григорич, я ни при делах.
Пока Агей объяснял Ушатову за водочку, Святой разговаривал с Иранцевым.
— Злобу на меня не держите?
— Если хочешь, можешь на «ты» со мной.
— Хочу.
— Вот и давай. Мне так удобней, да и привычней. В личном плане ты и твои хлопцы мне ничего плохого не сделали, а в плане службы, хлопот вы мне конечно доставили. Помнишь, Миловилова первый раз вы напрягали? А мы ведь тогда еще не знали, что это ты с братом и Ветерком шуруешь.
— Подробней может, расскажешь, интересно?
Иранцев сам себе улыбнулся, вспоминая, что в момент операции у первомайских ментов не было даже технически исправных раций для связи и поэтому им пришлось из квартиры Миловилова через кухонную форточку опустить на рыболовной леске кастрюльку до окон первого этажа, где сидели-прели в полной боевой сотрудники милиции, которые должны были, как только задрыгается кастрюлька, ломиться в подъезд крутить рэкетиров.
Рассказ не состоялся, началу его помешал вошедший Кунников.
— Здравствуйте, кого не видел.
Последним за руку со следователем поздоровался Олег.
— Что сразу не зашел?
— Соседа к вам подселил, за стеночку.
— Кого?
— Плоткина. Рубину, который убил. Николай — это уже к Корешу, — у тебя что, уши болят?
— Нет вроде.
— А что они у тебя вроде как припухшие?
— А я как бухану, они у меня всегда такие.
ГБэшники прибалдели.
— Пьют они, Игорь Валентинович, смотри сюда — Ушатов скосился на стол — день Победы ведь скоро.
— Отмечаем вот, — щелкнул себя по кадыку Слепой — мы ведь тоже воевали, вернее я.
Все ожидали, что он пометет за «Акацию», но Слепой от нее ушел.
— В третьем классе, по-моему, сочинение как-то по русскому делали. Тема о войне была. Сижу, строчу. Сзади учительница подкралась и через плечо мое читает. Читала-читала, очки у нее с носа хлобысь мне на тетрадь. От удивления видно, как сейчас я понимаю. «Лапшаков», — это она мне, — «не было под Иркутском никакой войны». Я плачу, помню, и говорю ей: «Была, точно вам говорю, была, у меня там брат погиб». Училка, соображая, потерла так пальцами виски седые и спрашивает: «Какой еще такой брат?» «Младший» — говорю…
Балдели все, братьев у “Слепого” не было, ни младших, ни старших.
Кунников глянул на часы и сказал Эдьке, сидевшему ближе к телику.
— Врубай, Олега сейчас должны казать.
Смотрели молча, да и смотреть, в общем-то, оказалось почти нечего. Все, что Святой хотел услышать в этой передаче, телевизионщики вырезали. Оставили дежурные вопросы и такие же ответы.