Степан в ужасе сморщился.
— Простите, доктор! Больше не повторится. Понимаете, показалось, будто кто-то стучит ко мне в окно.
— Охотно верю, — кивнул врач, сурово надзирая за тем, как Степан возвращается в постель. — Особенно учитывая, что ваша палата на втором этаже. Наличие снежного человека гигантского роста — уже доказанный факт, и один из них как раз живет в Междуреченске.
Сельский магазин открывался после двух часов дня, когда начинался обеденный перерыв у работающих. С утра, если приезжала машина, шла разгрузка товара, а если машина не приезжала, то продавщица, заведующая и грузчик отдыхали со спокойной совестью.
Макар Дорошин привез новый красивый плакат: «Берегите хлеб», которым продавщица украсила торговый зал. Пыльная «Книга жалоб и предложений» свисала на серой нитке, туда никто никогда ничего не записывал.
Библиотекарша Маша покупала в магазине хлеб, капусту и молоко в бутылке. Зарплата у библиотекарши скудная, да и выбор продуктов, прямо скажем, невеликий. Но это не мешало Маше расцветать и хорошеть. Драма с разводом осталась в далеком-далеком прошлом. Маша с головой ушла в работу. Ну и был, конечно, человек, при виде которого Машино сердце потихоньку оттаивало. Внимательный, интеллигентный. И надо же такому случиться, чтобы как раз он и вошел в магазин одновременно с Машей.
— Здравствуйте, Андрей Иванович.
Векавищев поневоле широко улыбнулся. Ну как не улыбнешься при виде такой красавицы! Да ладно, красивая — это полдела, а ведь Маша была еще такая милая. Ресницы темные, глаза светлые. И улыбка у нее такая девичья.
Векавищев нравился Маше. Очень нравился. Ей казалось — с таким человеком можно ничего не бояться. Ни холодов зимних с бурями, ни голода, если случится, ни войны, если, не дай бог, грянет, — ничего. Он всегда будет добрым, внимательным. Он всегда будет теплым.
Вера, с которой Маша поделилась своими соображениями, прямо руками замахала:
— Ой, Машка, какая ты умная! Ты действуй. Действуй решительно. Когда девушка хочет парня захомутать, она ему постоянно на пути попадается — как бы невзначай. Чтобы он задумался. Если улыбаться тебе начнет — половину дела ты сделала. Там уже и до объяснения недалеко. Увидишь! Только бы все получилось!..
Сама судьба покровительствовала Маше — она действительно то и дело сталкивалась с Векавищевым. И он действительно начал улыбаться при этих встречах. Лишь одно немного смущало Машу. По непонятной причине она привыкла видеть Василия Болото. Когда он входил в библиотеку, всегда настороженный и готовый дать отпор, точно дикий зверь в человечьем жилище, Маша сразу же раздражалась. Как домашняя кошка при виде чужой собаки.
Шерсть на загривке дыбом, когти наружу, глаза вспыхивают. Зачем пришел, что ему надо, почему ходит и ходит?! Но когда Василия подолгу не было, Маша начинала тревожиться, скучать.
«Он просто как дурная привычка, как сигареты. Пристрастишься — и не бросить потом», — беспокойно говорила себе Маша.
Сейчас в магазин вслед за Векавищевым вошел и Болото. Они покупали на всю бригаду печенье, которое им отложила заботливая и любящая своих фаворитов ее величество продавщица тетя Катя. Болото маячил поблизости от мастера, в разговор не встревал, сверлил Машу взглядом из полутьмы. И Маша сразу же рассердилась. На Василия даже не покосилась, зато перед Векавищевым расцвела в улыбке:
— Андрей Иванович, что это вы к нам в библиотеку не заходите?
— Да не до книг сейчас, Маша, — честно признался он.
— Напрасно, — покачала она головой. — У нас новое поступление. Фенимора Купера привезли. А еще Анатолий Тушкан — «Друзья и враги Анатолия Русакова». Слыхали?
— Нет.
— Ну что вы, этой книжкой вся Москва зачитывается! — воскликнула Маша. — Очень интересно! Как демобилизованный комсомолец столкнулся в мирной жизни с антиобщественными элементами, как сражался с ними, чтобы мирная жизнь действительно была мирной. Это книга о дружбе, о смелости.
— Что ж, придется зайти, — сказал Векавищев, но по его лицу Маша видела: он говорит это просто так, может быть, для того, чтобы сделать приятное красивой девушке или для поддержания разговора. Просто князь Андрей Болконский какой-то. Моя жизнь в светском обществе. Ведь не зайдет же! Не любит читать. Предпочитает совершать дела, а не в книжках их исследовать.
Продавщица, вручая Василию Болото большой пакет с печеньем, прервала «светский» диалог Векавищева с Машей:
— Иваныч, для себя брать-то будешь что?
— Буханку черного и кефир.
Он расплатился и вышел из магазина вслед за Машей.
Она нарочно замешкалась возле большого плаката «Слава труду!». Когда он поравнялся с ней, вдруг коснулась его воротника:
— Андрей Иванович! Рубашка-то у вас вон замятая.
И быстрым, почти материнским движением заправила ворот рубашки за воротник пальто. Это прикосновение приятно было Векавищеву. Да, милая девушка. Добрая. Будь у Векавищева доченька — была бы, наверное, Машина ровесница или чуть помладше. Ладно, о «доченьках» не думать! Нет семьи — и уже не будет. Нет детей — и уже не будет. А Алина… Из сердца ее не выкинешь. Живет там, затаилась, невидимая и неслышимая. Ладно.
— Так хозяйки-то у меня нет, — улыбнулся Векавищев Маше.
А та вдруг нахмурила длинные черные брови и прямо сказала:
— Так, может, уже попрощаться стоит с холостяцкой жизнью?
Не хотелось обижать Машу прямым отказом. И объяснять ей что-то — ох не хотелось. Сама догадается. Не так обидно будет. Поплачет, может быть, но не ожесточится же, поймет.
— Я подумаю на досуге, — мягко произнес Векавищев.
Ни Андрей Иванович, ни Маша не видели, как Василий Болото, забытый ими, бродил вокруг, держась невидимкой и в отдалении. Наблюдал, сопоставлял. Поджимал губы. Не нравилось ему увиденное. Андрей Иванович — что ж, мужчина видный, заслуженный, если счастье ему в руки плывет, то Болото противиться не будет. Честный поединок. И Маша вроде как довольна. Но — тут Василий лукавить не мог — не было в душе самого Василия того бескорыстия, про которое Пушкин говорит:
Иными словами, не ощущал в себе Болото дяди Вани. Чтоб вот так — застукать любимую женщину с другим и смириться.
Да, плохо все. Доводы рассудка — они не всегда работают. Кипит наш разум возмущенный.
Да пошло оно все куда подальше!..
Вечером того же дня Василий написал заявление и попросился на сорок вторую буровую, где не хватало людей. Проявил, так сказать, сознательность. Потому как у Векавищева план выполнялся и ожидались премии, а на сорок второй ничего, кроме зеленой тоски и пьяных рож, не ожидалось. Ну разве что добрая фея махнет палочкой и что-нибудь переменит. На что надежды, само собой, не имелось.
История с трагической гибелью нефтяников, замерзших в вахтовой машине, надолго расколола управление. Большинство считало, что при имеющейся текучке кадров разбрасываться квалифицированными работниками не приходится и каким бы ни был моральный облик Виталия Казанца, а дело свое он знает и его буровая в передовиках. Другие — их было меньшинство, но среди них зато находился Векавищев, — полагали, что Казанец виноват в случившемся и то, что он до сих пор не понес наказания, это позор.
Дорошин, как всегда, пытался свести враждующие стороны, помирить их, помочь им, по крайней мере, найти общий язык. Но какое там! Буров с Векавищевым недаром столько лет были лучшими друзьями — рассорились не на шутку.
— Вы просто как эти, у Гоголя, — неудачно пытался шутить парторг.
Буров только пожимал плечами.
Конфликт усугублялся тем, что нехватка кадров не была начальственным мифом, выдуманным для того, чтобы стращать подчиненных. Людей, особенно толковых, действительно не хватало. И Бурову приходилось идти на крайние меры. В одно прекрасное утро, например, он огорошил Макара Степановича новой идеей:
— На сорок вторую буровую необходимо назначать нового бурового мастера. Я туда ездил — действительно, безобразие. Пьянство, все распустились. Работают отвратительно — еще куда ни шло, но ведь все спустя рукава делается. До несчастного случая рукой подать. Что тогда? Опять в мерзлую землю людей опускать, а потом иметь с Москвой приятные объяснения?