— Да пожалуйста, — пожав плечами, ответил Василий и без всякого предупреждения всадил кулак бедному Егору в живот.
Пока жертва корчилась у стены, Василий сказал очень просто:
— Еще раз рядом с Машей увижу — убью. Это ты понял?
Егор не ответил. Ему было и больно, и обидно. Девчонка не стоила ни разговора этого, ни мук.
— Ну тебя, Васька… — прохрипел Егор. — Дурак, и чего ты ко мне привязался?
— Да ладно тебе ныть, мы ведь просто поговорили, — сказал Василий.
И, нахлобучив Егору шапку на лицо, неспешно удалился.
Я начинаю понимать, что имел в виду мой руководитель, когда спрашивал — не боюсь ли я, что «Север не отпустит». Кажется невероятным, чтобы человек мог подчинить себе здешнюю природу. Смешно признаться, но до сих пор я, кажется, и не видел настоящей природы. Те милые дачные леса и перелески, которые помнятся по Подмосковью, кажутся чем-то игрушечным, ненастоящим. Необъятные просторы, покрытые лесом, а затем — пятна болот, блеск топких озер, безграничная плоскость земли… Но и это меркнет перед огромной рекой — Обью. Просторная, как море, подвижная, полная воды (знаю, нелепые слова!) — она движется величаво и неостановимо…
Переправа через Обь — паром. Опять пришлось ждать в компании местных товарищей, для которых, кажется, все это скучная и ненужная обыденность, бытовое недоразумение. Я же был как будто парализован этим зрелищем и почти не замечал происходящего вокруг. Для будущего очерка все это, разумеется, не годится. Нужно будет найти какие-то другие слова — может быть, про покорение природы, которую человек заставит отдать свои богатства.
Моя цель — Междуреченск, небольшой городок, выросший на берегу Оби. Население — пять тысяч человек. Местные по большей части работают на рыбзаводе. Сообщение с «большой землей» осуществляется преимущественно во время летней навигации на Оби. Заканчивается навигация — замирает и жизнь в Междуреченске. По словам местных, это, конечно, «дыра»: нет центрального отопления и водопровода, а электричество подается посредством дизельных установок. Из всех благ цивилизации — только проводное радио да пара магазинов.
Однако скоро все должно коренным образом перемениться. Недаром наше время называют эпохой второго освоения Сибири. Земля хранит здесь огромные богатства. Будущее края неразрывно связано с развитием нефтеразработок. Что с того, что нефтяники живут сейчас на окраинах города в бараках? Не пройдет и десяти лет, как все изменится.
Мы переправились через реку к шестому часу вечера, и я пошел через весь город в управление, чтобы встретиться с начальством, доложить о своем прибытии и попросить о размещении. Мне хочется пожить здесь подольше, на собственной шкуре ощутить все, чем живут покорители Сибири… Может быть, удастся и поработать на нефтяной вышке. Это было бы здорово. Чем больше личного опыта — тем убедительнее выйдет очерк.
Я думаю, что настоящий писатель обязательно должен странствовать и переменить много профессий. Так делали и Максим Горький, и Хемингуэй. Поэтому их произведения так убедительны, веришь каждому слову. Конечно, после тридцати, когда уже приближается старость — осень жизни, человеку хочется покоя. Он садится за свой большой письменный стол и только пишет, пишет… Как, должно быть, тяжела участь писателя, который уже использовал весь свой личный опыт и теперь вынужден что-то выдумывать, высасывать из пальца!.. Поэтому я и хочу обзавестись большим жизненным багажом. Самарин говорил, что намерен творить историю. Что ж, пусть творит; но необходим и кто-то, кто будет эту историю записывать.
— Тебе к нефтяникам? — спросил меня местный мужик. На нем был синий ватник, лицо — дубленое, глаза сощурены в щелку. — Ну так не ходи в центр города. Зачем тебе в центр? Тебе — туда, в балковый поселок.
Я не понял, и он догадался. Стал смеяться.
— Балки — хибары из всякого мусора… Топай, топай. Наглядишься еще. Надоест — к нам приходи.
Он махнул рукой и свернул на широкую улицу, по которой, наверное, ездят трактора, так она разбита. А я пошел туда, куда он показал.
Балки — дома, выстроенные из «подручных средств». Никогда раньше такого не видел. Кругом натянуты веревки, сохнет белье, пеленки. Окна кривые, можно видеть какие-то растения. Человеку, особенно женщине, необходимы роскошь, хотя бы минимальная, и домашние питомцы, пусть даже и растения. Живут семейные, есть и комендант, Дора Семеновна.
Эта золотая женщина выскочила как будто из-под земли и сразу принялась на меня кричать:
— Кто такой? Почему без разрешения? Ты что здесь делаешь? Работать приехал? Куда ты в сапогах вперся?
Я сошел с крыльца и показал ей удостоверение «Комсомольской правды». Она взяла в руки, поднесла к глазам, потом отодвинула подальше. Наверное, дальнозоркая. Пошевелила губами, потом на меня посмотрела — медленно так, словно не доверяя.
— Корреспондент? — переспросила она.
— Так точно, — сказал я. Не знаю, почему именно так сказал.
— Ой, ну вы поглядите на него, корреспондент он! — закричала она. — В чем душа держится, корреспондент! Тебя, наверное, голодом морили.
— Мне бы коменданта, — сказал я.
— Я комендант, — ответила она. — Дора Семеновна.
И сунула мне красную влажную руку.
Дора Семеновна невысока ростом, но внушительна в смысле толщины, голос у нее как труба, и по всему чувствуется, что она привыкла быть всемогущей на отдельно взятом, порученном ей участке работ. Она могла бы командовать фронтом, руководить госпиталем, быть завхозом в любом учреждении, начиная от детского сада и заканчивая каким-нибудь министерством, если только в министерствах бывают завхозы.
— Хочу пожить у вас, — сказал я.
Она смерила меня взглядом.
— Хочешь? А не боишься? Тут у нас и холодно бывает, и пожары, а летом гнус и комары… Поселок-то, можно считать, на болоте. Пробовали дустом опрыскивать с авиации, да только без толку, гнус от такого дела не дохнет. Только бензин казенный зря пожгли. Ты надолго?
— Пока не наберу материала для очерка, — сказал я.
Она еще раз на меня пристально поглядела, покачала головой.
— У меня один тут выписывается, Кобенко… Уезжает, сукин кот. Конечно, условия у нас не лучшие, да и… — она понизила голос, — заработки не ахти. Кобенко — он небось за длинным рублем приехал. Как приехал, так и уехал. Нет тут длинного рубля. Понял? Так и запиши в своей газете. — Она постучала меня пальцем по груди. — На чистом трудовом энтузиазме люди и живут, и работают. Вот так и запиши, что стройматериалов категорически не хватает, а горят эти домишки как спичечные коробки.
Я прошел за Дорой Семеновной внутрь. Она показала мне комнатушку с узкой кроватью, казенным одеялом с обрезанным краем и серой подушкой. На кровати сидел человек с папиросиной в зубах. Дора Семеновна на него стала кричать, чтобы не курил в помещении без пепельницы, потому что не ровен час — пожар. Он лениво вытащил ногой из-под перевернутого ящика пустую консервную банку и загасил там окурок. Дора Семеновна сказала:
— Ты, Кобенко, здесь больше не проживаешь. Забирай вещи и иди. Паром тоже ждать не будет.
— А этот что — на мое место, получается? — спросил Кобенко, даже не повернув ко мне головы.
— Получается, — отрезала Дора Семеновна. — Не засиживайся.
Она ушла, а я опустил свой рюкзак на пол и поздоровался с Кобенко. Мне хотелось, чтобы он ушел, а ему, видать, так сразу уходить совершенно не хотелось.
Он кивнул мне, чтобы я сел, и я уселся на перевернутый ящик.