– Доброе утро, друг Конвей, – поздоровался маленький эмпат, ловко вспрыгнув на потолок и повиснув там на шести ногах с присосками.
Музыкальные трели и пощелкивания цинрусского языка через транслятор Конвея передавались огромному компьютеру в центре Госпиталя и возвращались в виде бесстрастного голоса, говорившего по-английски. Приликла слегка дрожал.
– Я чувствую, вам необходима помощь, доктор, – заключил он.
– Совершенно верно, – согласился Конвей, его слова переводились тем же способом и доходили до Приликлы на лишенном эмоций цинрусском. – Это касается Маннона. У меня не было времени сообщить вам подробности…
– В этом нет нужды, друг Конвей, – перебил Приликла. – Это как раз тот случай, когда трудно разобраться именно на трезвую голову. Вы, конечно, хотите знать, что я видел и чувствовал?
– Если вам это не повредит, – спросил Конвей извиняющимся тоном.
Приликла сказал, что не повредит. Однако следовало учесть тот момент, что, хотя эмпат и считался самым милым существом в Госпитале, он был тут и самым большим лгунишкой.
Он относился к классу ГЛНО – насекомое с наружной опорной системой, шестью ногами с присосками, двумя не совсем атрофировавшимися радужными крыльями и исключительными эмпатическими способностями. Только на Цинруссе, где притяжение составляло одну восьмую земного, насекомые могли вырасти до таких размеров, стать разумными и создать высокоразвитую цивилизацию. Но в Госпитале Приликла подвергался смертельной опасности большую часть рабочего дня. Повсюду, кроме собственной каюты, он был вынужден носить антигравитаторы, так как притяжение, нормальное для большинства других существ, моментально раздавило бы его в лепешку. Когда он с кем-либо разговаривал, то старался держаться вне досягаемости руки или щупальца собеседника, который непроизвольным движением мог пробить его хрупкое тело или оторвать ногу. Сопровождая кого-нибудь при обходе, он семенил рядом по стене или потолку, чтобы избежать той же участи.
Конечно, никто не хотел причинить Приликле зла – его слишком здесь любили за то, что он всегда говорил и делал окружающим только приятное.
Будучи очень чувствительным к эмоциям и чувствам других, эмпат не мог поступать иначе, так как сам испытывал тот же гнев или горе, которые вызывал у других своим необдуманным поведением. Вот поэтому маленькое существо и было вынуждено постоянно лгать и всегда быть добрым и внимательным, чтобы эмоциональное изучение окружающих было как можно более благоприятным.
Исключение составляли лишь случаи, когда он в силу профессионального долга подвергал себя боли и неприятным чувствам пациентов, либо хотел помочь своим друзьям.
Прежде чем Приликла успел заговорить, Конвей сообщил:
– Доктор, я и сам точно не знаю, что мне нужно. Но если бы вы смогли припомнить что-нибудь необычное в поведении и эмоциях Маннона или членов его бригады…
При воспоминании о той эмоциональной буре, которая разразилась в пустой сейчас операционной худлариан два дня назад, Приликла задрожал всем своим хрупким телом. Он описал положение вещей в самом начале операции.
Маленький ГЛНО не записывал худларианскую мнемограмму по своей физиологии и поэтому не мог судить о состоянии пациента со стороны, да и сам больной был под наркозом и почти ничего не излучал. Маннон и его персонал выполняли свои обязанности и, чтобы излучать, были слишком заняты. И тут со старшим терапевтом Манноном произошел… несчастный случай. Фактически, на самом деле, это были пять отдельных и вполне заметных случая.
Тело Приликлы буквально колотило.
– Я… мне очень жаль, – извинился Конвей.
– Я это знаю, – ответил эмпат и продолжил рассказ.
Чтобы наиболее эффективно работать в области операционного поля, больной содержался при частично пониженном давлении. Учитывая частоту пульса и кровяное давление пациента, здесь существовала определенная опасность. Но доктор Маннон сам предложил процедуру и, следовательно, лучше всех мог оценить степень риска. Из-за пониженного давления оперировать надо было быстро, и поначалу казалось, что все идет хорошо.
Маннон вскрыл часть гибкого хитинового покрова худларианина и занялся подкожным кровотечением, и тут он допустил первую ошибку, за которой быстро, одна за другой, последовали еще две. Приликла не мог сам определить, были ли ошибки; визуально об этом свидетельствовала эмоциональная реакция Маннона – самая страшная, которую когда-либо переносил эмпат, – именно по ней он установил, что хирург совершил серьезную, грубую оплошность.
Две следующие ошибки произошли через более продолжительные промежутки времени. Действия Маннона стали ужасающе медлительными, его движения скорее напоминали дерганье практиканта, а не работу одного из самых искусных хирургов Госпиталя. Он был настолько заторможен, что хирургическое вмешательство пришлось прекратить, и Маннон едва успел должным образом остановить операцию и поднять кровяное давление у пациента, чтобы состояние его не стало необратимым.
– …Это было весьма печально, – продолжая сильно дрожать, сказал Приликла. – Он хотел работать быстрее, но прежние ошибки лишили его уверенности в себе. Он по два раза прикидывал, как сделать простейшие вещи, вещи, которые хирург его класса сделал бы не задумываясь, автоматически.
Какое-то время Конвей оставался безмолвным, размышляя о том ужасном положении, в котором оказался Маннон. Затем он спросил:
– Было ли еще что-нибудь необычное в его чувствах? Или в чувствах операционной бригады?
– Когда источник излучает так… так, с таким отчаянием, выделить тонкие нюансы в эмоциях трудно. – Приликла заколебался. – Но у меня сложилось впечатление… эффект трудно описать… что-то вроде слабого эмоционального эха разной продолжительности.
– Вероятно, худларианская мнемограмма, – предположил Конвей. – Я и сам не раз испытывал раздвоение личности.
– Возможно, что дело могло бы быть и в этом, – сказал Приликла. В устах существа, которое неизменно и с энтузиазмом соглашалось со всем, что ему говорилось, эти снова практически означали отрицательный ответ.
У Конвея начинало складываться ощущение, что он, похоже, натолкнулся на что-то важное.
– А как насчет остальных?
– Две медсестры излучали комбинацию удивление – беспокойство – страх, указывающую на неприятные переживания. Я находился на смотровой галерее и наблюдал оба случая, причем один из них меня просто потряс…
Когда одна из медсестер поднимала поднос с инструментом, с ней чуть было не произошло несчастье. Длинный, тяжелый худларианский скальпель шестого размера, используемый для вскрытия исключительно твердого кожного покрова этих существ, по какой-то причине соскользнул с подноса. Для келгиан даже небольшая колотая или резаная рана представляет серьезную опасность. Поэтому медсестра-келгианка, увидев, что злополучное лезвие падает на незащищенную часть ее тела, сильно испугалась. Но каким-то образом – каким, учитывая форму и балансировку лезвия, сказать трудно оно упало так, что не повредило ни кожу, ни даже мех. Келгианка успокоилась и благодарила судьбу, но чувство недоумения у нее осталось.
– Могу себе представить, – сказал Конвей. – Наверно, старшая сестра устроила ей разнос. Там, где дело касается операционного персонала, маленькие ошибки могут стать причиной большого преступления…
Ноги Приликлы вновь задрожали, это был признак того, что эмпат пытается выразить легкое несогласие.
– Существо, о котором шла речь, сама была старшей операционной сестрой. Вот почему, когда другая сестра напутала с инструментом – то ли чего-то не хватало, то ли что-то было лишним, – выговор был относительно мягким. И в обоих случаях я уловил эхо-эффект, как у Маннона, только теперь он исходил от медсестер.