Опускаются в узкую лощину, стаскивают в нее рюкзаки, спальные мешки и собранные пробы. Все-таки хоть какое-то укрытие. Хотя и лощина-то возникла из этих огромных глыб, потому что их только что сюда набросало. При новом взрыве здесь не спасешься. Но сейчас они не думают об этом. Натягивают тент. Отыскали снежник. Разжигают костер.
Наконец вдвоем. Право побыть вместе она отработала честно. Сегодня ее ночь. В этом каменном гробу их первая любовная ночь после разлуки. День их рожденья. Наконец-то! И все вокруг, как при начале мира. И она торжествует женскую свою победу, и все существо ее полно ликования. «А вот и увела, а вот и увела». И в душе звучит Даргомыжский: «Нас венчали не в церкви…» «А вот и увела!»
Короткий сон. И утром снова к кратерам за пробами. На этот раз отбирают свежие пеплы, шлаки, вулканические бомбы. С небольшой передышкой работают дотемна. Собрали столько, что трудно поднять. Ирина стонет:
— Больше не могу.
Но Алехин верен себе:
— Ничего, ничего, сможешь. Кажется, ведь ты помоложе меня.
До глубокой ночи отбирают пробы. Решают завтра поработать еще день, а потом сброситься к океану. Под утро начинается дождь. Поднимается тайфун. Погода ничего хорошего не сулит и, кажется, испортилась надолго. Они уже совсем промокли. План нарушен. Здесь, на Курилах, диктует природа — и надо немедленно убираться. Сброситься к океану?.. Тайфун — смоет волна. Они выбирают менее опасный, но более длинный и более тяжелый путь по тайге.
Нагруженные до предела пробами, мокрые насквозь, они еле двигаются, по колено проваливаясь в пепле. Тайга неузнаваема. Это пепловая пустыня. Оголенные, белые остовы деревьев. Кора их, как наждаком, срезана пеплом. Иногда просто обугленные стволы. И все вокруг здесь будто бы до сотворения Земли или уже после ее гибели. И мучительное чувство одиночества охватывает Ирину. Что с ней происходит…
Бредут они под тяжестью ноши, как выгнанные из рая. Бредут они, бредут, и мочит их дождь, и гонит их ветер. И ей начинает казаться, что уже целую вечность так они бредут, и нет конца пути, и так всегда будут они брести, и это наказание им за грехопадение. Такой одинокой, такой ничтожной кажется она себе перед бесконечностью пути, перед величием стихии земли и ветра, пепла и воды, жизнью и смертью. И стыдно ей становится за свою человеческую малость, за себя со всеми своими слабостями, самолюбием, кичливостью, со всем, что было в ней, есть и будет всегда, как пепел облепило, проникло в нее, колет, и трет, и щекочет. И ветром его не обдуть, и дождем не смыть. Бредут они вдвоем, и ей начинает казаться, что она одна на целом свете. Одна затерялась среди пепловой пустыни, и от смертного страха в ней стынет кровь.
Они идут уже более суток. Делают малые передышки, чтобы больше пройти. Дождь и тайфун не стихают, идут насквозь промокшие, заледеневшие. И наконец у Ирины начинается переохлаждение. А что это такое, хорошо известно, чуть замешкаешь — неминуемая гибель.
Остановились. Алехин снимает с нее рюкзак, а она уже еле держится на ногах. Необходимо хоть какое-то укрытие, чтоб уложить ее и отогреть. Он отыскивает лощину, натягивает тент, разводит костер. А ей все хуже. Она почти теряет сознание. Он начинает растирать Ирине руки, ноги, тормошит ее.
— Милая, очнись! Ну, не надо, не надо. Ты такая сильная!
И когда сознание возвращается к Ирине, она слышит, как он, растирая ее и тормоша что есть силы, бормочет:
— Милая, вот видишь, видишь, все пройдет, все будет хорошо. Зато, какие пробы мы с тобой отобрали. Теперь у нас есть все для твоей докторской.
— Все пройдет. Сумасшедший. Мне-то она на что…
— Дура, ты же — ученый!
Алехин укладывает Ирину в промокший спальный мешок. Он пуховый, и потому в нем все же теплее. Он вливает ей в рот горячий кофе, и постепенно она начинает отогреваться. Ей становится спокойно, удивительно легко, так, словно она медленно куда-то уплывает. А он сидит над ней на корточках и продолжает растирать ее всю, поверх мешка. Потом опять начинает растирать ей нос, щеки, которые уже горят. Она отстраняется, и тогда он, не отрывая рук от ее лица, начинает гладить его нежно, нежно, чуть касаясь пальцами. И постепенно Ирина начинает ощущать, что так осторожно, так нежно, незнакомо нежно, гладя ее, он будто хочет что-то нащупать на ее лице, отыскать.
«Никакая! Серенькая птичка. Бесцветное лицо. Родинка на левой щеке». Проверяет — цела ли, не уполз ли черный жучок. Помнит. Помнил всегда. И всегда будет помнить!