Лето выдалось чудесное: синь, мягкие излучины Оки, желтые плесы. Запах яблок повсюду.
С утра сестра усаживалась в саду редактировать диссертации своих аспирантов.
— Что ты возмущаешься? Я совсем здорова! Это ты больна! Не спишь по ночам.
Ночи проходили в раздумьях. Она слушала, как падают и со звоном ударяются яблоки о землю, как ровно, спокойно дышит сестра. В окнах рябила листва, растворялась во тьме. Появлялся Адмирал Нельсон, так прозвала сестра наглого помоечного кота за длинное черное пятно, как повязку по глазу. Он начинал скрести по стеклам, бегать по крыше, исступленными воплями призывая подругу, сиамскую кошку хозяев. Сестра огорчалась, что он так роняет достоинство. В предрассветном небе, наваждением ушедшей старины контуры деревьев превращались в расплывчатые очертания фантастических замков и городов.
Опять вставало солнце, и новый день приносил свои заботы и радости.
Постоянная ложь, которой она окружила сестру, заражала. Днем она и сама, вопреки всему, начинала верить, что диагноз ошибочен и сестра будет жить.
Они гуляли по лесу, бродили вдоль берега, взбирались на кручу и там, с высоты холма, любовались Окой. Пряди у берез золотели, красным вспыхивали осины, клонили ветви алые гроздья рябин — щедрость красок, жар обреченности. Бабье лето запутывало паутинами. Развевались по воздуху тонкие нити.
Прошло полгода. Прошел подаренный срок. Навсегда уходило детство, живая память о матери, связь с прошлым. Уходила правда, та единственная правда, которую скажут тебе, потому что искренне любят. Навсегда уходила защищенность этой любовью перед неудачами, одиночеством, перед всем миром.
От врачей всех рангов единый приговор:
— Вторично оперировать? Зачем? Дайте ей спокойно умереть. «Уподобиться Харону и спокойно перевезти ладью через Стикс? Нет! Только действовать!»
Но вокруг ватная стена участия и безнадежности. Кому нужно чужое горе?
Сестра точно растаивала.
«Надо пробовать. Рисковать. Чем я рискую? Ведь все равно обречена».
Она увидела его и не сразу узнала в халате и зеленой шапочке. Он шел по коридору сутулясь, и грузный, и легкий. Поклонился, улыбнулся устало, открыл дверь, пропуская ее вперед:
— Простите, заставил вас ждать. Садитесь. — Он вопросительно взглянул на нее.
— Вы обещали посмотреть сегодня мою сестру. Она лежит сейчас…
— Да, да, — перебил он. — Все помню. Транспорт есть?
Он сбросил с себя шапочку и халат, швырнул их на кресло и здесь же, при ней, надел пиджак.
В такси они сели рядом. Заказанная ею машина была заезженной и грязной. Она извинилась.
— Какая ерунда! Что вас волнует. — Его рот скривился в гримасу.
— Значит, в воскресенье вы на работе?
— Обязательно.
— Как вы, наверное, устали от больных.
— Как вам сказать? От этого никуда не уйдешь.
Он не сказал, что любит своих больных. Видит их такими неподдельно-естественными, такими похожими в едином страхе за жизнь. Любит их, и только эта любовь делает его сильным даже тогда, когда он недостаточно тверд.
Он не сказал ей ничего этого, но она чувствовала, что он думает так. Он только добавил:
— Профессия. Другой я для себя не мыслю. — И была в этих его словах такая ясная убежденность и простота, что она с завистью и восхищением смотрела на него.
— А вы чем занимаетесь?
— Геолог.
Он задал несколько вопросов и, выслушав, над чем она работает, шутливо заметил:
— Вам хорошо. У вас все более ясно. Уже имеется теория экзогенных месторождений! А мы вот до сих пор не знаем, откуда появляются у больного камни. Тело человека тайна.
— Наверно, человеческая душа еще большая тайна.
— Не спорю, — ответил он и замолчал.
— Человеческая душа… Вы знаете, я сейчас заново открываю для себя мою сестру. Поверьте, эта женщина необыкновенная.
Она была потрясена, когда в старинной книге: «Philosophie moderne», ее читала сестра, случайно в главе «Système de Leibniz» нашла закладку. Рукой сестры было написано: «De tous les mondes possibles Dieu a choisi et créé le meilleur (Leibnitz)»[3]. А дальше по-русски: Она знает все и обманывает меня. И я знаю, что умираю, но не могу мучить ее тем, что знаю».
Эти слова сестры жгли ее, и она, вопреки всему, ждала чуда и одержимо билась за ее жизнь.
— Я был бы рад помочь, — сказал он. — И не потому, что ваша сестра необыкновенная. Для меня она просто больная. — И, помолчав, добавил: — Так учили меня мои учителя.
В институте, получив историю болезни, он уселся в ординаторской.