Час тянулся вечность. Но когда этот час наконец прошел и часовая стрелка передвинулась, ей стало сразу спокойнее.
И секретарь, которой невольно передавалось ее волнение, тоже облегченно вздохнула:
— Ну, вот видите, оперируют… Значит, все идет хорошо. Не смогли бы ничего, уже вернулись бы. Сегодня в операционной все хирурги.
И опять надежда закралась в душу: «А вдруг окажется, что еще можно спасти?» Вспомнился давний разговор с сестрой. Скоропостижно умер их общий друг, обе сетовали…
— Ужас, ужас! — повторяла она. — Как неожиданно приходит горе.
А сестра сказала:
— Радость тоже приходит неожиданно.
Время двигалось с обычной своей скоростью, то есть протяженность минуты совпадала сейчас с обычным ее ощущением.
Операция шла уже более трех часов. Для нее это означало, что там, в операционной, идет сражение за сестру.
— Ну, что же, пора уходить, мой рабочий день окончился, — сказала секретарь, взглянув на часы. — Жаль вас оставлять одну. Что-то они уж очень долго.
И вдруг она почувствовала, как леденеет от страха.
— Скажите, может быть… — начала она. — Потому они и не возвращаются?
— Да успокойтесь же! Такого не бывает! — воскликнула секретарь. — Чтобы во время операции?.. Это ЧП и только по вине хирурга. У нас этого не может быть! Не волнуйтесь. Я узнаю.
Стрелки часов опять остановились.
— Операция продолжается, — сказала секретарь, войдя, — говорят, еще надолго. Наберитесь терпения. До завтра.
Теперь она сидела в вестибюле. Мимо прогуливались больные, проходил персонал. Нянечки на тележках повезли в палаты ужин. «Когда это было?..»
…Парк культуры ярко освещен. Они с мужем решили прокатиться на чертовом колесе. Две какие-то допотопные старушки в одинаковых панамках и абсолютно похожие, как близнецы, наблюдали, как крутятся люди в стальной махине.
— Зоя, — говорит одна, — помнишь, как мы с тобой? Совсем другое колесо. Какая мощь! Все так переменилось…
— Переменилось-то, переменилось, — точно таким же голосом отвечает другая, — а принципы-то старые…
Первым она увидела художника в халате, в шапочке, с альбомом под мышкой, сияющего, довольного. За ним еле передвигался шеф, будто пуды волочил на ногах. Лицо у него было осунувшееся, влажное и, как ей показалось, скорбное. Заметив ее, он сделал над собой усилие и, вбирая голову в тяжелые полные плечи, улыбнулся, как будто этой улыбкой хотел сказать: вот вы сидите здесь все это время, ждете, мучаетесь, но мы-то ведь там тоже трудились в поте лица.
В кабинете он устало опустился в кресло.
— Вот, — сказал он как-то особенно бережно, — операция закончена. Все оказалось так, как мы и думали. Опухоль дала метастаз в печень, небольшой. За всю мою практику таких операций у меня было три. — И, помолчав, добавил: — Я вас предупреждал, самое тяжелое — послеоперационный период. Ваша сестра еще не проснулась. А вам следует немедленно идти отдыхать, — сказал он строго и потом улыбнулся.
— Я голоден как волк. Но поработал отлично! — сказал художник, перебирая свои рисунки. — Все это, конечно, надо привести в порядок. Но я уже верю в большой холст. В операционной потрясающе интересно! Я не ожидал.
Небольшой этюд в цветном карандаше поразил ее. Художник запечатлел один из моментов операции: все заслонила спина хирурга. Но это был шеф, не узнать было нельзя, так была схвачена спина, так выразительна, действенна, напряжена. И рука сестры, из-под простыни с вонзившимися в вену трубочками. Чуть согнутые пальцы, открытая ладонь будто просила — «Помогите!» И так эта рука была знакома, так повторяла ее собственную руку, что она поспешила отвернуться.
На другой день шеф повел ее в послеоперационную палату.
— Можете взглянуть, издали.
Сестра лежала под капельницей, с кислородной трубочкой в ноздре. Желто-серое с черными огромными глазницами заострившееся лицо выражало только страдание. Дыхание перехватило у нее от ужаса: на какие муки обрекла она свою сестру.
Заметив, что они вошли, с усилием сестра улыбнулась и, разжав запекшиеся губы, еле слышно произнесла:
— Все идет хорошо.
В периоды всех бед в сестре ее поражала духовная мощь, которая и ей помогала жить. И сейчас она вспомнила, как после похорон мужа все время плакала, а сестра запрещала: «Плакать нельзя. Только мужество сохраняет образ». — «Но я люблю его, люблю», — повторяла она. «Люби! Кто же тебе мешает?» — «Но ведь он умер». — «Ну и что же. Люби».