Светится Катин взгляд, спокойно, негромко звучит голос. Я слушаю, и кажется, будто я в Тюшевке, да и сейчас мне кажется, что я там и вправду побывала.
Отца перевели в Москву. Переезд. Потом моя школа.
Впрочем, Катя вскоре опять поселилась у нас. Наша привязанность к ней оказалась взаимной — приехала. Поначалу жила вместе с нами. Отец устроил ее на работу, сперва уборщицей в курсантском клубе, потом там же буфетчицей, Получила комнатку во флигеле, стала жить по соседству. Матери моей помогала по хозяйству, постоянно бывала у нас, и я к ней то и дело бегала. Всегда перепадали мне гостинцы от Кати.
Помню, как смотрели с ней в Большом театре «Лебединое озеро». У Кати от балета закружилась голова, все мелькали и мелькали в глазах белые пачки, стало ей плохо, и пришлось нам уйти, не досмотрев спектакля.
Я училась, и Катя тоже. Поступила она сперва в какую-то школу для взрослых, потом на курсы. Стала работать сестрой-хозяйкой.
Шли годы. Разными они бывали, и хорошими и плохими. Время разъединяло людей. У меня уже была своя семья. Но Катя всегда оставалась верной всем нам. Не на моих, а на Катиных руках трудной военной зимой умерла моя мать.
Катя так и не вышла замуж.
«Слишком служит другим, некогда о себе подумать» — так объясняла мама.
А служила Катя действительно многим. Перешла теперь работать в Дом малютки. Занялась вынянчиванием совсем маленьких, лишившихся матерей и отцов. Вернулась к своему любимому делу. У кого какая беда — без нее не обойтись. Худенькая, проворная, ни минуты не посидит, вечно при деле, всегда в заботах. И Тюшевку свою она не забывала. Весь год трудилась, чтобы летом повезти туда узлы и чемоданы, набитые продуктами, мануфактурой, в подарок бесчисленным своим родичам. Они не переводились. Казалось бы, стольких Катя схоронила: и отца, и мать, и тетю, и дядю, а ртов все не меньше. Старается, работает, себе отказывает во всем, бережлива, экономна, лишнего куска не съест.
«Не называй детей именами мучеников», — однажды сказала мне мать, когда я решила — будет у меня дочка, назову Катей, «Екатерина-великомученица!»
Мне так не казалось. Жалости к себе Катя никогда не вызывала. Все, что она делала для других, приносило ей радость. Служить людям ей было легко. Так же естественно, как дышать.
Правда, помню случай, когда и я пожалела ее.
Было это так: напросилась я к ней на пироги, мастерица она была их печь, особенно удавались ей с капустой. Но не только пироги были причиной — мое любопытство. Уж очень захотелось поглядеть на Катину зазнобу. Ждала она его в этот день. Что завелся у нее «ухажер», я давно уже знала. Катя мне про него рассказывала, очень его хвалила. Работал он фельдшером в Егорьевске, в Москву часто наведывался. Одинокий был (то ли сам бросил жену, то ли его бросили, не помню). По Катиным рассказам выходило, что имеет она на него виды серьезные. Был он в летах, да и Кате в ту пору уже порядочно было. Думаю, обязательно надо посмотреть, что за человек.
У Кати все та же комнатка-светелка. Флигелек деревянный, перенаселенный, стоит меж наших мрачных казарменных военных домов, палисадничек перед ним, кусты сирени. Но тут поздняя осень, ветки голые. Флигелек продувает насквозь, отопление печное, а Катя вообще обогревается только от плиты. Сложена она у нее прямо в ее «келейке». Прихожу. Пахнет пирогами, в комнатке жарко, Катя уже все испекла, на стол поставила, прикрыла, прибралась, сама приоделась — ждет.
— Покормить? — спрашивает меня.
— Да нет, — отвечаю, — подожду. Впрочем, знаете что? Я попозже зайду.
Вернулась к себе, благо дом наш рядом, думаю, пусть встретятся без меня. Задержалась. Возвращаюсь к Кате уверенная, что она будет сердиться, что я так поздно. Стучусь, вошла: в комнатке совсем свежо — все выдуло. Катя плиту газетой застелила, села для тепла прямо на нее, жакетик на плечах, книгу читает. Увидела меня, вспыхнула, может решила, что это он стучит, смутилась. Потом улыбнулась, как-то удивительно молодо улыбнулась, как девчонка: и виновато, как-то в себя, улыбнулась, грустно-грустно. И только тут, в первый раз я заметила, как много седины у нее на висках и что лицо у Кати усталое, преусталое.
— Теперь уж, значит, не придет, — сказала она, слезая с плиты. — Садись, будем есть пироги.
Чем больше старилась Катя, тем сильнее проявлялись в ней родственные чувства, крепче связывали кровные узы.
Теперь основные Катины заботы были сосредоточены вокруг сестры. В прежние годы о сестре этой мы почти и не слышали. Знали только, есть у Кати старшая сестра, давно уехавшая из Тюшевки. Когда-то устроилась она в нашем городе горничной в театр, с театром же уехала на юг. Домой в деревню не приезжала, письма от нее приходили редко. А тут разговоры у Кати только о сестре. Завязалась частая переписка. Выполнялись бесконечные поручения — одну за другой собирала Катя и отсылала посылки на Кубань. Наконец сестра с мужем решили навестить ее.