Выбрать главу

Но Антон взглянул на нее так, что она отпрянула.

— Не буду, не буду! Ведь там, в Америке, ее интересовали цены на шмотки, на продукты, а не космос. Кретины! А потом, кому это интересно? Путь к звездам! Тем, кому плохо на Земле? Мне хорошо на Земле.

Это звучало шуткой в ее устах, насмешкой, вызовом. Но это была правда, правда Верочки. Потому что главным законом ее жизни было то, что ей хорошо на Земле. Да, ее законом и ее талантом.

И что собою представляет Нина, со всем своим заумством, по сравнению с этой Верочкиной победительной силой. По сравнению с ее талантом не думать о завтрашнем дне, а если и думать, то только как о дне радостных свершений и ждать его только с этой единственной позиции. Очевидно, существует равновесие в мире и человечеству необходимы Верочки.

Ей бы памятник надо поставить, думала Нина. При жизни. При жизни потому, что бессмертие не нужно тем, кому хорошо на Земле.

— Вы давно знаете Веру Николаевну, — спросила она и тут же осеклась.

— Да разговаривайте, ради бога. Мне это нисколько не мешает, наоборот. А то из вас никак не вытащишь свободу. Вы вся какая-то сделанная. Разговаривайте, вы же любите поговорить.

— Вы откровенны.

Правда, как часто она сама себя упрекала за эту свою сделанность, напряженность. — Так вы давно ее знаете?

— Меня притащили сюда, когда все это стряслось, умер отец, ну и всякое другое. Меня пригрели, как и всех. Конечно, я благодарен…

— А почему вы не напишете ее портрет?

— Не приходило в голову.

— Она просто создана для живописи. Синие-синие глаза, золотистые волосы, розовость.

— Вот вы ее и напишите, Кстати, чем вы занимаетесь?

— В настоящий момент позирую вам.

— Позируете вы и не только в настоящий момент. Но я не об этом. Чем вы занимаетесь? Работаете?

— С утра до ночи.

— Над чем?

— Наши области очень похожи. Только вы приоткрываете мир средствами искусства, а мы науки. Я физиолог.

— Слишком широко, поконкретней.

— Как бы вам объяснить?.. Еще с древних времен люди искали суть жизненной силы. А теперь мы ее измеряем. Этим я и занимаюсь. Она перестала быть мифической, это всего лишь энергия распада одного из органических соединений.

— Я от этого далек.

— Как сказать! Эта самая энергия сейчас выделяется в ваших нервных клетках, и очень интенсивно.

— Я этого не замечаю.

— В процессе творчества вы похожи на спринтера. У меня нет с собой прибора, я бы могла замерить, насколько больше сейчас вы поглощаете кислорода.

— Значит, смерть, по-вашему, тоже творчество?

— Конечно. Давно умер ваш отец?

— Не в этом дело. После него умирает все вокруг.

— Не понимаю.

— Да это и не сразу поймешь. Умирает то, что после него осталось.

— Его картины?

— Да нет. Они были и есть, добротные, посредственные, каким и был он сам. Умирают мои иллюзии. Ну, это лирика и никому она неинтересна.

— Мне интересна.

— Жена наплевала на меня, как только поняла, что я не собираюсь жить на средства папеньки, то есть маменьки. Но не в ней дело. Это уже все прошло.

— А в чем же?

— Скучно слушать.

— Мне не скучно.

— Я возненавидел мать, сестричек…

— Почему?

— И они еще изображают моих спасительниц. Поверьте, когда я попал в милицию, то две недели, что я подметал заводские дворы, были самыми счастливыми днями моей жизни. Дворником мне было легче.

— Что же вы замолчали?

— Я понял, что ненавижу свою мать, Вот чей портрет я бы написал, так это портрет моей мамочки. И напишу, будьте уверены. Захочет она этого или нет — все равно напишу. Семейный портрет с сестричками.

— Но ведь искусство, — сказала Нина, — существует не только для того, чтобы обличать, но и возвышать. Показать человека в его совершенстве, каким бы он мог быть, для чего рожден.

— Да, вы правы, вы, конечно, правы… — как-то безучастно и машинально повторял он.

Его рука, его маленькая детская рука, то легко, то жестко водила карандаш по бумаге, то почти не касалась ее, то взлетала над ней, то начинала зло царапать, большим пальцем он иногда в разных местах растирал рисунок, и снова вступал карандаш. И во всем этом была такая свобода, такая власть, на секунду напоминавшая Нине власть дирижера. Лицо его было спокойно, и только желваки ходили у скул.

И опять она испытала волнение — что он там создает на бумаге, каков будет ее портрет?

— Ненавидели его при жизни, отравляли ему каждый день, — продолжал Антон. — И писал-то он серо из-за них. Цеплялись, мучали, считали эгоистом. Неделями не разговаривали. И какие преступления были за ним? Обычный мужчина, как и все. Ну, позволял там что-то иногда. Но нуждался в них. А они его пилили, пилили все втроем, хором. Поучали. А он без них не мог. Чудак. Я-то все видел и тогда. Но он меня не слушал, не признавал, считал бездельником. Как он тяжко умирал. Перед смертью, кажется, пришло к нему прозрение. Но хитрят-то ведь все, даже умирающие. А сейчас они создают ему славу, ореол. Персональные выставки, мемориальный музей на родине, мастерская… Нашли себе смысл жизни.