— Может, раскаяние?
— Раскаяние? Не говорите глупостей. Какое может быть раскаяние? Они себя ни в чем не винят. Вор украдет, ограбит — за это его накажут, посадят. Ненаказуемо, когда обворовывают твою жизнь, творчество. Они считают, что он им всем обязан. Они торгуют всем, что от него осталось. Монографию сейчас издают.
— Но почему же вы так возмущаетесь? Выставки, монографии — это же хорошо.
— Он был требовательный к себе. И скромный человек. Он этого бы им не позволил. Я знаю. Вот тут у него хватило бы смелости восстать. Но его уже нет. Вот вам ситуация. Может быть, вы и поймете меня. Как мне с ними бороться? Не развенчивать же мне собственного отца? Сейчас удобней всего считать меня алкоголиком. Они же меня и «спасают». И выхода из всей этой мерзости я не вижу.
Он перестал рисовать, посмотрел на Нину, потом на доску с бумагой, потом опять на Нину. И начал что-то подтирать, теперь уже мизинцем.
— И все-таки выход есть, — сказала Нина.
— Какой? Повеситься?
— Работать!
— Как это просто говорить! Вы думаете, работать мне легко?
— Понимаю, Нелегко. И все-таки — работать.
— Ну, хорошо. Работать так работать. И я так думаю. Надеюсь, хочу надеяться. Можно же мне хотя бы надеяться?! — он швырнул карандаш. — Только не считайте себя, пожалуйста, ответственной за то, что я вам тут наговорил. Но вы ведь сами накручивали что-то там относительно художника, взаимосвязи с моделью, проникновения и всякое такое. Так вот, считайте, я все это вам рассказал, чтобы постичь вас как натуру, это был прием, чтобы вытащить из вас… — он улыбнулся беспомощно и мягко.
И вдруг опять лицо его стало жестким — Верочка ворвалась в комнату.
— Нина, Нина! Он позвонил. Понимаешь? Позвонил из Сочи. Сказал, скучаю. Зовет, просит приехать. Говорит, все устроит для моего отдыха.
«Не так он глуп, ее Борис», — подумала Нина.
— Я так и знала.
— Я тоже знала, что этим кончится, но все-таки мерзавец. И я, конечно, никуда не поеду, — засмеялась Верочка.
Сообщая все это, Верочка забыла о присутствии Антона. Но спохватилась:
— Я вам мешаю?
— Да нет. Я уже закончил. Вот собственно все, что мне удалось сделать, учитывая возможности, условия работы, обстановку и срок выполнения заказа.
— Вы писали ровно пятьдесят минут, — сказала Верочка, взглянув на свои синие часики.
— Я не думал о времени. То есть я думал о нем.
— Можно посмотреть? — и, не дожидаясь разрешения, Верочка взглянула.
Она растерянно молчала. Нина вдруг заволновалась.
— Что же вы сидите? Разрешаю разминку. Вы хорошо мне позировали.
Он встал, снял бумагу с доски, осторожно положил на стол.
— Я не уверен в карандаше. Надо бы под стекло, окантовать.
Верочка на цыпочках вышла из комнаты.
Нина могла ожидать чего угодно, только не этого. Совершилось чудо. Да, здесь, у нее на глазах совершилось чудо. Иначе этого нельзя было объяснить. Со старой, серой бумаги на Нину глядела ее мать. Разительное сходство потрясало. Она смотрела на Нину и еще куда-то, далеко. Это была ее мать, любимая, незабвенная. Женщина высокой судьбы, хирург, ученый, человек того, уходящего, блистательного поколения подвижников. Ее мать, образ которой Нина несла в себе как святыню. Всепонимающе, мудро и добро на нее смотрела ее мать, только немного более молодая, чем Нина помнила ее, более красивая, чем-то смутно и отдаленно похожая на Нину.
Что это? Как мог незнакомый Антон, из-под всей накипи, всех напластований, всех слоев ее жизни вытянуть, и разглядеть дорогой для нее образ. Недосягаемый.
Верочка притащила с собой всю ватагу гостей. Они столпились у стола. Молчание длилось всего лишь несколько секунд. Потом все разом заговорили:
— Замечательно!
— Похоже, удивительно похоже!
— Не похож.
— Недостаточно похож.
— Какое это имеет значение! Кажется, Веласкес сказал — не похож сейчас, будет похож через пятьсот лет.
— Какая легкость. Вы только посмотрите, как написаны волосы.