В Цюрихе Сысоев никогда по-настоящему не бывал, разве что проездом. Все деловые контакты "Инфокара" сосредотачивались в Берне, Лозанне и Женеве. Виктор успел проголодаться и озирался по сторонам, отыскивая какой-нибудь ресторан. Но Лелик неумолимо тащил его куда-то параллельно железнодорожным путям.
– Пришли, – наконец вздохнул он с облегчением. Перед ними возвышались три четырехэтажных панельных дома с ржавыми потеками на фасадах. Земля вокруг домов была перерыта и усеяна кучами мусора. На ублюдочных балкончиках сушилось разноцветное белье. Стены домов украшали сделанные из аэрозольных баллончиков картины и надписи. Многие из них были на русском языке.
– "Раки, раки, жареные раки, – прочитал Виктор, прежде чем Лелик втолкнул его в подъезд дома – среднего из трех, – приходите, девки, к нам, мы живем в бараке".
В подъезде было темно и сыро, пахло мочой и жареной рыбой. Вместо отсутствовавшего нижнего пролета лестницы лежали доски.
– Где мы? – спросил Виктор.
– У своих, – ответил Лелик, подталкивая его вверх по доскам. – У меня здесь друзья живут. Художники. Давай, давай, двигай. Нам на третий этаж.
Дверь квартиры на третьем этаже была залеплена картоном с копией картины Шишкина "Утро в сосновом лесу". Правда, вместо симпатичных бурых мишек этот лес населяли грудастые нимфы в разных стадиях раздетости.
– Видишь... – Лелик ткнул пальцем в одну из нимф, которая сидела на поваленном дереве и поправляла чулок. – Это Милка. Профессиональное имя – Мишель. Живет этажом выше. Заходи.
Дверь в квартиру, видимо, не запиралась никогда. Из всяческого хлама, которым была завалена прихожая, выглядывали два раздолбанных велосипеда. Над ними висел портрет Ленина – вождь мирового пролетариата был изображен в феске и с мушкетерскими усами. Откуда-то, вроде бы из ванной, гремела музыка. В большой комнате, окна которой были заклеены газетами, стоял сильно поцарапанный белый металлический стол, явно из уличного кафе. На столе валялись банки из-под пива грязные тарелки, пластмассовые вилки и окурки. Из трехлитровой банки, стоявшей на подоконнике, торчал циклопических размеров кипятильник. Над банкой жужжали мухи. На огромной кровати, у которой одну ножку заменяла стопка растрепанных книг, кто-то, накрывшись с головой, гулко храпел.
– Это не он, – констатировал Лелик, откинув заляпанное красками покрывало и изучив мужскую голову, покоящуюся на животе храпящей девицы. – Пошли дальше.
Их остановил пронзительный визг, и на шее у Лелика повисла вылетевшая из ванной мокрая девушка.
– Лелик, блин, – верещала она, болтая в воздухе ногами и осыпая Лелика звонкими поцелуями, – ты где, блин, был? Я тут засохла без тебя! Ты как, вообще? Ты где, вообще?
Лелик обхватил нимфу, покрутил, как на карусели, и поставил на пол.
– Здорово, Маруся, – сказал он. – Я в Москву летал. Вот вернулся. С приятелем. Познакомься.
Маруся, нимало не смущаясь отсутствием одежды, повернулась к Виктору, протянула ему руку, сказала: "Диана" – и даже изобразила что-то вроде книксена.
– А где Толик? – спросил Лелик, оглядывая комнату. – Мы к нему.
– Толик, скажешь тоже! – Маруся-Диана покрутила пальцем у виска. – Ты чего? Посмотри, который час. Он на работе.
– Ага, – сообразил Лелик, взглянув на часы. – И вправду. Слушай, Манька, мы сейчас на его приборчике малость пошуршим. А ты нам сгоноши чего-нибудь пожевать, ладно?
– Пожевать? – озадачилась Маруся-Диана. – Макароны будете? С кетчупом? Я сейчас. И пиво, кажется, осталось.
"Макинтош" обнаружился в соседней комнате – он стоял на большом столе в окружении бумажных куч. Лелик сгреб бумаги в сторону, пошарил на стеллаже, достал несколько листов бумаги, карандаши, тушь и пристроился на табурете, указав Виктору место на диванчике.
– Поехали, – сказал он. – Попробуем к вечеру закончить.
– А в гостиницу когда? – спросил Виктор, осторожно усаживаясь на диван.
Лелик повернулся на табурете.
– Тебе здесь не нравится, что ли? Ну давай я тебя к Мишель ночевать определю. Она все равно здесь не спит, ее клиенты по гостиницам возят. Или как?
– Или как! – решительно сказал Виктор. – Я поеду в гостиницу,
– Ладно, – неожиданно легко согласился Лелик. – Я тогда тоже в гостиницу. Только сначала давай все доделаем, а потом и поедем.
Наблюдая за тем, как работает Лелик, Виктор прислушивался к голосам в соседней комнате.
– Кого принесло? – допытывался хриплый мужской голос.
– Да Лелик же! – объясняла Маруся Диана. – Лелика помнишь? В прошлом месяце портреты на Банхофштрассе рисовал. Потом еще в "Какаду" сидели. Он с каким-то пиджаком приехал.
– Лелик! – оживленно отреагировал незнакомый женский голос. – Ой, умру – не встану! А ты чего это им тащишь? Ты чего, Манька, оборзела, что ли? Люди с дороги, а ты им одни макароны...
– Так нет же больше ничего, – обиженно отвечала Манька. – И потом, я же не просто так, я их кетчупом сдобрила.
– Ты и вправду здесь портреты на улице рисовал? – спросил Виктор, когда Манька, оставив на полу кастрюлю с макаронами и двумя торчащими ложками, деликатно удалилась.
Лелик, не отрываясь от компьютера, кивнул:
– Делать все равно нечего было. Утром на фабрике появлюсь – и в город. С ребятами познакомился. В пару мест зашел, деньги кончились. Ну, начал рисовать. То на улице, то в кафе... Нормально платили.
– А эти ребята... Они здесь что делают?
– Кто что. Толик рисует. Стае – который на кровати – на флейте играет, у вокзала. Манька с подружкой поют. Ну и блядуют помаленьку. Всяко бывает...
– А как у них там... паспорта, визы?
– Да никак,
– А полиция?
Лелик пожал плечами.
– Выкручиваются как-то. Да здесь особо на это не смотрят. Ко мне подошли один раз, когда я рисовал. Кто такой? – говорят. Я сказал, что у меня паспорт в гостинице. Спросили, в какой. Покрутились и больше не приставали.
– А что это за дом?
– Черт его знает. Вроде под снос. Здесь его "Кошкин дом" называют. А народ заселился, живет пока. Тут кругом наши, из соцлагеря. Этот дом считается русским, слева – там поляки. В третьем арабы какие-то живут. Там жуть что творится, драки все время, режут друг друга. А у нас здесь тихо. Восемь квартир, в каждой человек по пять. Милка, та одна живет. Девки к ней краситься ходят, ну и если клиент попадется, тоже туда. Там у нас вроде как парадная приемная. А что, не нравится?