Обидное слово «побегушки». Засело в голове, как пробка в бутылке, не вытряхнешь. И чем старше становился Женька, тем чаще давало о себе знать…
Работал как-то папа помощником начальника конторы связи. А тот вместо того чтобы «улавливать» подписчиков на газеты и журналы, увлекся совсем другой охотой: бил по ночам острогой щук, глушил рыбу порохом, черпал ее сетью, пока, наконец, не попался и не был снят с должности. Тогда оставшегося без работы папу взял к себе заведующий банями. У этого тоже было «хобби», игра взрослых людей. Он забавлялся тем, что стрелял в Зарецких лесах белок. Однажды его, а с ним и папу, задержал егерь.
— Белочек пугаете? — спросил он.
— Да так, пустяки, — отмахнулся заведующий, — подбили одну тощенькую.
Егерь попался любопытный и, как ни смущался заведующий («тощенькая, смотреть не на что»), полез в охотничью сумку и удивился.
— А белочка-то с усами.
И повел заведующего с папой в отделение милиции, где заведующий, ссылаясь на близорукость, долго объяснял, что подстрелил бобра по ошибке, приняв его за белочку, ныряющую в озере.
Увы, открытия нового вида водоплавающих в милиции не оценили, и браконьерам-охотникам пришлось уплатить штраф и сдать ружья. А потом случилось так, что Женькин папа сам у себя стал «помощником».
Он неплохо фотографировал. И даже выставлял свои этюды в Доме культуры вагоноремонтного завода. Раз их увидел председатель горсовета и вспомнил, что городская фотография который месяц работает без руководителя. Судьба Ильи Борисовича была решена: он, всю жизнь помощник, стал сам заведующим. Но природы своей не изменил. Как был, так и остался «побегушкой». Только не у других, а у самого себя. Принес раз охотничье ружье и повесил на стену.
— Вернули? — обрадовался Женька.
Илья Борисович ухмыльнулся.
— Эх ты, коршуна от перепелки отличить не умеешь. Разве эта дудка похожа на аппарат убийства? Аппарат, да не тот, фотографический. Фоторужье называется, не слышал?
Фоторужью Женька обрадовался еще больше. Но папа, сославшись на то, что охота с фоторужьем требует большой осторожности и тишины, никогда не брал Женьку в лес. Вскоре стены городских выставок расцвели фотоэтюдами И. Орлова: «Белкин туалет», «Птичья столовая», «Лебединая песня», «Снегири», «Волк на охоте», «По басне дедушки Крылова» («Ворона и сыр»). Но Женька знал, все это только мимикрия. Папа возвращался из лесу не с одними снимками. И порой, пока папа в лаборатории работал над фотоэтюдом «Завтракающего зайца» и негатив становился позитивом, сам оригинал тоже претерпевал изменения: из сырого становился вареным, хотя варить, равно как и жарить, солить, вялить зайчатину в эту пору года было рискованно: бить боровую дичь запрещалось.
В Женьке, как и во всех нас, жило два «я». Одно «я» совершало поступки, выражало свое мнение. Другое, чуткое, как стрелка компаса, давало оценку тому, что было сделано. Это второе «я» было неумолимо, как робот: его нельзя было ни уломать, ни умаслить. Но с ним можно было не считаться. Люди иногда так и поступают, находя оправдание тем своим поступкам и мнениям, которые бывают неугодны второму «я».
Первое Женькино «я», не считаясь с мнением второго, относилось к поступкам Ильи Борисовича примирительно. Больше того, оправдывало эти поступки, принимая обычный лесной разбой за борьбу с несправедливостью. Илья Борисович сам учил сына.
— У человека, кого ни возьми, один рот. Сколько одному надо, столько и другому, — отклонений от нормы Илья Борисович не принимал в расчет. — Да не всем поровну попадает. Одному больше, другому меньше. Почему? По справедливости. Кто на что способен, тот за то и получает. А мои, например, способности кто мерил? Я, может, по способностям на целый каравай имею право, а мне за мой труд — полкаравая. Вот я и смекаю, как себя с другими в способностях уравнять. Подстрелю зайчишку и — с «караваем».
Из всех этих папиных рассуждений Женьке больше всего нравилась мысль о неоцененных, немереных способностях. Разве папа только на побегушках помощником может? Да дайте ему возможность, он любого начальника, заведующего, председателя, директора за пояс заткнет. И не придется тогда бедному папе смекать, как себя с другими в способностях уравнять.
У Женьки с папой была одна беда. Женькины способности тоже не были оценены. С четвертого класса, с того дня, как стал пионером, он был никем. За три года все, с кем учился Женька, кем-нибудь да были: вожатым звена, членом совета отряда, председателем совета отряда, членом совета дружины, редактором стенной газеты, шефом октябрят… А Женька — никем, хотя, по его соображению, мог быть кем угодно. Жаль, что этого не знали другие. Для других Женька всегда был на замке. И на сборах, слетах, в походах — везде, где можно было как-то отличиться, показать себя, проявить смекалку, находчивость, поспорить с другими, вел себя тише воды, ниже травы. Ну что же тут странного, что ребята не замечали тихоню, полагая, что, если выбрать кем-нибудь Женьку, значит, наверняка погубить дело. А Женька так мечтал, чтобы его выбрали!.. Но его не выбирали, и тогда он, по примеру папы, решил сам себя с другими в способностях уравнять: пусть все видят, что он вожак не хуже других.