Открыли дверь и вошли. Худенькая, стриженая, в красной косынке, сидевшая в углу, за столом, встретила их зорким взглядом. Кожаный оставил Левшу возле двери, а сам подошел к стриженой. Пошептались. Стриженая с любопытством посмотрела на Левшу и вышла в соседнюю комнату. Вернулась с книгой, огромной, как сундук. Левша ужаснулся: как доперла только? Раскрыла и, подозвав Левшу, прочитала:
— «Столяров Леонид, кличка — Левша… Отец — красный чекист»… Ты, что ли?
Левша стоял ни жив ни мертв. Чека… Вот это да! На Москве «чекой» людей пугают, а он, оказывается «чеке» сын. Кожаный тоже, видать, чекист: иначе зачем ему на Лубянку было? А не злой. Если все такие, может, зря поют: «Эх, яблочко, куда котишься? В чека попадешь, не воротишься». Не глядя на стриженую, спросил:
— А где он, батя?
— Ну, где! — встрял кожаный. — Факт, с контрой воюет. Ты теперь куда, здесь останешься или обратно? — кивнул он на дверь.
Левша задумался. «Сын чека…» Нет, обратно никак нельзя. А здесь что?
Он, наверное, спросил об этом вслух, не узнав своего голоса, потому что тут же получил ответ.
— Здесь… — начал кожаный и, не договорив, приложил палец к губам: — Тс!
Левша прислушался. За дверью дети хором декламировали: «Мы не pa-бы. Pa-бы не мы».
— По складам учатся, — сказал кожаный. — Здесь и живут, в Доме детей революции. Если хочешь… — он пытливо посмотрел на Левшу.
— Хочу, — сказал Левша, — а ты кто?
— Я? — кожаный усмехнулся, пощекотав усы. — Твой полный тезка. Тоже Леонид и тоже Столяров.
Ну, вот пока и все о бывшем беспризорном Левше. А теперь о его смешном сне.
Левше снилось, будто идет он по Тверской, вниз, к Лубянке, как в тот раз шли с тезкой-чекистом, и радуется, веселится, смеется, а отчего, не поймет. Вроде бы и не с чего. Дом детей революции, где он живет, который день своих детей голодом морит: дать нечего. Это раз. Во-вторых, тезка Столяров уехал. «Вернусь, — сказал, — сыт будешь, не вернусь — Советская власть помереть не даст, живи…» А как тут жить, если в животе кишка кишке похоронный марш играет. С чего же веселится бывший беспризорный Левша? А с того, что голод, Дом детей революции, чекист Столяров — все это в прошлом. Это только рана памяти, которую не в силах затянуть время. Рана, которая нет-нет да и даст о себе знать: «А помнишь?..» Ну, и засосет под ложечкой. Правильно говорят, кто старое вспомнит, тому глаз вон. А он, Левша, два бы отдал, чтобы только не помнить голодного и холодного лиха. Нет, ни одного бы не отдал! А то как бы он, Левша, радовался, если бы не мог сравнить того, что было, с тем, что есть сейчас. Тверская… Она ли это? Раздалась в плечах и эвон как вымахнула: глянешь на верхние этажи, шапка валится. А этажи-то, этажи, как кубики из разноцветного стекла. Не дом, а стеклянная башня…
Трамваев не видно. Бегать не по чему. Улица без трамвайных путей, как плешь, гладкая. По улице — слоны не слоны — хаты на колесах катят, пузатые и глазастые. И называется Тверская не Тверской, а как-то чудно, по-другому. Вдоль тротуаров красные ящики стоят, узкие и высокие. Как скворечники, у каждого скворечника — леток-роток. Только не сам ест, а других кормит. На скворечнике, как на пальтеце, пуговки в ряд, сверху вниз. На каждой пуговке что-нибудь нарисовано: крендель, пирог, конфета, яблоко, папироса… Пуговица-кнопка. На что нажмешь, то и выскочит. Левша, пока шел, все кнопки перебрал. Кроме одной — папиросной. Столяров, уезжая, слово взял — куревом не баловаться. Слово Левша держит, не курит, зато ест за троих. И чем больше ест, тем сильнее есть хочется. Во сне всегда так. Ешь, ешь, а наесться не можешь. Вот и опять хочется… Левша нажал пуговку с пирогом и — дудки! Леток-роток ничего ему не выдал. Ах, так, ну погоди! Левша на расправу скор. Схватился со скворечником и давай трясти, как сверстника в драке.
— Эй, ты чего?
Голос будто из прошлого века, из той жизни, которую он, Левша, давным-давно покинул. И знакомый, знакомый голос… Чей же это? А, соседа по койке в Доме детей революции. Вот и опять:
— Эй, Левша…
Левша поднимает голову и недоуменно оглядывается: ни солнца, ни Тверской, ни скворечен с пряниками — голые, под желток, стены спальни, скрипучая, жесткая койка, и он на ней, животом вниз, а в животе кишка кишке похоронный марш играет. Есть страсть как хочется. И не удивительно, вчера легли, корочки не понюхав. Левшу снова окликают.