Столяров отвечает словами Дзержинского: к бедняку с поклоном, к кулаку — с винтовкой.
— Именно так, — замечает Ленин и достает из стола комочек чего-то черного, до жути знакомого… «Осьмушка, — догадывается Столяров, — голодный хлебный паек».
— Когда-нибудь, — продолжает Ленин, — это будет самым драгоценным экспонатом в Музее Революции. А сейчас только это может спасти ее. Вы получили назначение?
— Получил, Владимир Ильич, с винтовкой — за хлебом.
— Не только с винтовкой, — возразил Ленин. — Дадим еще мирного товара — спичек, соли, махорки, кос, плугов…
Столяров вдруг нахмурился. Ленин заметил.
— Вы не рады, товарищ? — спросил он.
— Рад, Владимир Ильич. Не в том дело…
— А в чем же? — спросил Ленин.
— Не знаю, как представляться крестьянам… Чекистом? Забоятся.
— Ну, это как представляться, — сказал Ленин. — Я бы на вашем месте… — Он встал, задумавшись, повел рукой и заговорил так, как должен был говорить Столяров, убеждая незримых собеседников. — Не нам, большевикам, вас, товарищи крестьяне, осторожности учить. «На бога надейся, а сам не плошай…» Не нами, а вами придумано. Вот вы, когда пастухи стадо гонят, что им наказываете? «Начеку будьте, волки ходят». Вот и нам, чекистам, народ то же самое наказывает: «Начеку будьте: капиталисты, помещики хотят революцию голодом задушить». Вот мы, чекисты, и начеку. И не надо вам нас бояться. А пусть нас те боятся, кто против вас и против рабочих идет. — Ленин сел, побарабанил по столу и, кольнув в сторону Столярова указательным пальцем, продолжал: — Уверен, товарищ, крестьяне поймут вас и не только сами хлебом поделятся, но и у кулака отнять помогут…
…Столярова слушали возле «буржуйки» — железной печки, столбом стоявшей посреди вагона. Печь не топилась, не надо было, но все равно слушать, усевшись возле печи, было привычней и уютней. Столяров весь так и светился Лениным. И до того отчетливо, будто в спектакле играл, представлял свою встречу с Лениным, разговор с ним, что Левше казалось, будто вот он, Ленин, рядом, протяни руку и коснешься его.
Потом было прощание. Плыли над вокзалом медленные тучи, сея скупой дождь. Шнырял по перрону зябкий ветерок, тычась, как собачонка, в кучи мусора. Иногда выходило солнце в такой же, как у дежурного по станции, красной фуражке и, бросив мрачный взгляд на землю, снова скрывалось в тучах. Но все равно было весело, потому что играл военный оркестр. Москва отправляла за хлебом свой первый эшелон.
Столяров, прощаясь, взял с Левши слово научиться писать. И что было! Левша ни клочка бумаги в Доме детей не оставил неисписанным, все, что попадало в руки, исчеркивал своими каракулями. И как-то раз вывел «Ленин»…
«Ленин», — прочитал он и ахнул. Ленин, сам написал!.. Сорвался и побежал, пугая детдомовцев своей радостью:
— Ле-нин! Сам написал. Глядите!
С этим именем и уснул в тот день. А ночью ему приснился смешной сон. Проснувшись, Левша долго вспоминал виденное во сне. Вылезать из-под одеяла не хотелось. Хоть и драное, но, как погасшая печь, оно все же хранило кое-какое тепло. В спальне было люто холодно, и пацаны, подобно Левше, не спешили с подъемом.
Вдруг за окном неожиданно и звонко, как гром, рявкнул духовой оркестр.
— Чего это, а? — спросил кто-то.
Но тут все разом вспомнили и загалдели:
— Праздник!.. Сегодня праздник!..
Седьмое ноября! Демонстрация!..
Вскочили с коек и стали весело одеваться.
Вошел заведующий, весь черный — кожанка, усы, волосы — только лицо белое. На кожанке красный бант. Вытянул руку и скомандовал:
— По ранжиру, становись!
Построил всех по росту и пошел вдоль строя. Сердца у пацанов тревожно забились. Черный добр, но строг: скажет, как завяжет, и потом — проси не проси — от слова своего не отступит.
«Драных на демонстрацию не возьму», — сказал Черный, и что было вчера! Весь вечер чинились, штопались, чистились. Красная площадь! Стоило…
И вот ребята, замерев, не сводят глаз с заведующего: улыбнется или нахмурится. Прошел вдоль строя… Обернулся… Улыбнулся!
— Ура-а!!!
В дверь громко постучали.
— Войдите! — крикнул Черный.
Вошел военный в шинели, одна рука на перевязи.
«Столяров», — ахнул Левша, радуясь и жалея друга: опять ранен. Рванулся навстречу, но вспомнил, что в строю, и замер, устремив на Столярова горящий взгляд.