Как-то летом, в каникулы, в музей пришел мальчик. Не наш. В школе я его никогда не видел. Наверное, кто-нибудь привел. Глаза синие, галстук красный, рубашка голубая, брюки желтые, носки оранжевые… Он потому мне и запомнился, что был похож на радугу. Лет одиннадцати, пятиклассник.
В музее у нас всегда тихо. Правом полного голоса пользуются только экскурсоводы, пионеры-старшеклассники. Остальные разговаривают только шепотом.
И вдруг я услышал смех, неожиданный, громкий и виноватый. Как будто тому, кто смеется, и не хочется этого делать, да вот нет сил удержаться.
Смеялся пестро одетый мальчик. На пестрого сейчас же зашикали. А дежурная ревнительница музейной тишины нашла меня и, надув губы, тихонько пожаловалась:
— Чужой… Пришел и смеется…
Как будто, если свой, хохочи сколько хочешь.
Я подошел к мальчику, обнял за плечи и спросил, что его так распотешило?
— Соль, — сказал он, глядя на порошок. — У нас этой соли… — Он посмотрел на меня, как на гору, и добавил: — С вас!
Я с трудом подавил улыбку. Соль и смех… Ну, конечно, мальчик откуда-то из соляных мест, и ему смешно, что соль, которую там, у них, гребут экскаваторами, здесь выставляют в музее.
— Этой солью, — сказал я, — питались партизаны.
Но и это ему ничего не объяснило. В глазах у него не зажглось любопытство. «Питались солью» для мальчика было все равно, что «дышали воздухом», «утоляли жажду водой…»
— А, — вежливо сказал он и, уклонившись от дальнейшей беседы, поспешил к «самовару-самопалу», к которому и прилип, как гвоздик к магниту.
Но, уходя из музея, мальчик снова вильнул к витрине, где лежал порошок с солью. Постоял. Посмотрел. Ушел.
Какая-то мысль не давала ему покоя.
На следующий день он снова пришел. В руках у него было что-то круглое и белое.
— Это вам, — сказал мальчик и протянул мне… футбольный мяч.
Я взял и от неожиданности чуть не уронил на пол. «Мяч» был тяжелым, как головка сыра.
— Он из соли, — сказал мальчик, сдерживая улыбку.
Мяч был, как настоящий, в крупную клетку, со шнуровкой по всем правилам футбольного искусства.
Я не сдержал восхищения.
— Тонкая работа, — сказал я, лаская мяч.
— Это я сам выточил, — сказал мальчик.
— Надо тебя записать, — сказал я. — Выставим в «Подарках наших друзей». Как тебя зовут?
— Горин, — сказал мальчик.
«Мяч» вторично едва не выскользнул у меня из рук.
— Нет, нет, — сказал я, глядя на мальчика, как на чудо, — не может быть.
— Не может быть? — удивленно переспросил мальчик.
— Да, — сказал я, — чтобы два Горина сразу…
— Но я один, — сказал мальчик и засмеялся.
Этот смех привел меня в себя. Ну, чего я, в самом деле, диву дался, разве мало однофамильцев на свете?
— Видишь ли, — сказал я, — у нас уже числится один Горин. Партизан Горин. Я думал, что это имя.
Тут пришла очередь удивиться мальчику.
— Мой дедушка тоже Горин, — сказал мальчик. — Он был партизаном. Он… Вот он…
В класс, служивший музеем, гремя палкой, как пикой, вошел, прихрамывая, плотный чернобородый человек — ни дать ни взять пушкинский Черномор. Усаживаясь, представился:
— Горин.
Пожурил внука — убежал и оставил деда на улице. Со мной рад познакомиться. Сам он не здешний, но из здешних мест — военного времени. Партизан. Вот и борода — партизанское удостоверение. В лесу растил. С тех пор, не снимая, носит.
Глаза Черномора стреляли смешинками.
«Горин… Неужели тот самый Горин?» Я достал порошок и протянул Черномору.
— Мне? — удивился Черномор. — От какой хвори?
Глаза у него сузились, собираясь в смешинки, но смех, готовый родиться, как кость, застрял у него в горле. Он увидел свою фамилию и вдруг, как вихрь, налетел на меня.
— Где она? Где?.. Где?..
Он мог «гдекать» сколько угодно. Я ведь все равно ничего не мог ему ответить. Я знал не больше того, что знал: порошок с солью найден красными следопытами нашей дружины в партизанской землянке, в глухом лесу, который начинается за нашим городом и кончается неведомо где. Правда, в том же сейфе было найдено еще кое-что, но о второй находке я решил пока умолчать.
Черномор, глядя на меня, ждал, что я отвечу. А я ждал, что расскажет Черномор.
…Это он тогда должен был пойти за солью. Идти надо было в конце ночи, как только тьма даст трещину. Граната и мешок — вот все, что он брал с собой. Граната, чтобы умереть, не сдавшись врагу, и не пощадить тех, кто попытается взять его живым. Мешок для того, чтобы вернуть жизнь отряду. Партизан одолевали болезни, валили с ног, сводили с ума. Он с ужасом вспоминал, как на днях, когда пошел снег — первый, еще не зимний, осенний — из одного шалаша выбежал обросший парень с горящими, как у безумца, глазами и радостно завыл: